Дон Диего по улице идетс тростью, с попугаем на плече,лицо разошлось в ракетку со стеклянными струнами,тихо свистит ангельские песни рот во рту,губы в губах.Сизые сумерки. Автобусы паркуются у трибун.Стадион сдвинут сам в себе,словно пловец в стекле фальстарта.Зрители и колонны в тенях сдвинуты,как вода собирается разойтись в миг,когда расколотый аквариум исчезает,а лунная прострация рыбки все еще длится.Автобусы из Барнаула, Костромы, Праги.Сирень-суламифь зацветает,хватая лиловым ртом воздух Сатурнова круга,как пламя кусает пламя,траектории пчел застыли медными проволоками —не лицо – спутанное перекати-поле.Дон Диего – это листопад,сам себе листопад, сам в себя,кровь и лица в листве, и ни шагу назад,пяткой асфальт серебря.Кто вложил в него руку и вынул пустой и живой,оставив с нее перепонки незнамо где,кто говорил с ним вместо глазниц – собойи повис на висках дирижаблемзапутанным в наготе ?Кто ему розы дарил – бутоном в цветущий рот,кто пясть золотил, кто мальчик шептал вдоль белойруки, целуя Сатурнов мускул и грот,и сиренью дрожал серебряной, оробелой?Кто вещей квакал лягушкой и бил в барабан,кто в щель за ухом проник собой серафимоми в след ступни свой лоб погружал как баранс намотанным небом в рогах, оставаясь незримым?
