Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 79
Administrator
холодно в поле. Унылы у моря груды камней. А она привыкла к покою и любит
солнечный свет. Я келью над ней построю, как дом наш на много лет». Келья над
могилой, дом над бездной — в стихах 1911 года задана мелодия, которая будет звучать
до последних мгновений: полвека спустя Ахматова ответит сама себе гениальными
строками — все о том же:
Забудут? - вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
О, как чуяли ее близкие, ее чуткие читатели этот запредельный зов! Мандельштам
говорил: «Кассандра!» Цветаева окликала: «Чернокосынька моя, чернокнижница!»
Николай Гумилев догадывался: «Из логова Змиева, из города Киева я взял не жену, а
колдунью». Эпоху спустя боевые пролетарские критики интеллигентского
происхождения печатно спрашивали Ахматову, отчего она не умерла до 1917 года, и
удивлялись, что она еще жива, — критики соединяли игру с доносом, не подозревая (а
Страница 95
может, и подозревая), какой запредельной тайны ахматовского бытия-небытия
касаются своими шуточками.
Тайна бытия — запредельность. Тайна ЭТОГО бытия — обреченность. Спасено
может быть только что-то ЗА ПРЕДЕЛАМИ. Стих очерчивает — пределы.
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
Редкостный случай, когда среди сломанных перьев и забытых перчаток появляются
«представители народа». От них веет отчуждением и непредсказуемостью. Но это не
«социальная краска» — это все тот же ахматовский вакуум бытийной тревоги.
Приметы России разрозненны и беглы. Колоколенка по соседству и Библия, заложенная кленовым листом на Песни Песней, — вовсе не признаки клерикальности, как загорелые бабы — не знак народности, и Исаакий из «литого серебра» с «конем
Великого Петра» — не эмблемы державности: в отличие от Мандельштама, этого
соблазна Ахматова не знает. У нее есть ощущение пространства, которое чернеет и
светится, и есть ощущение времени, которое «бежит», но нет чувства страны: ни как
религиозной, ни как этнической, ни как революционной силы. Героиня Ахматовой —
не православная богомолка, она скорее действительно «чернокнижница», «колдунья».
И она не «славянка»; много лет спустя она признается, что у Хлебникова прием лет все, кроме «славянской» стилистики (не только у Хлебникова).
И, разумеется, ничего «революционного»: ни словечка, ни отзвука, просто вообще
никакого отношения. Вспоминает: «
