Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 77

точной хваткой. И от скорбной изваянности могла неожиданно перейти к

обыкновенной веселости — словно невидимым выключателем щелкала. И даже

Страница 93

сознавалась с обезоруживающей прямотой: «Я все умею, а не делаю из одного

злорадства».

Это был имидж, образ — миф, ставший ее реальностью. «Я не умею шить». «Я не

умею готовить». «Мне неважно, напечатают ли мои стихи». Беспомощность и

надменность разом. Гордыня наперекор хамству. Программная «нежизнь». О, как

остро, как ревниво почувствовала это Марина Цветаева, когда в 1941 году Лидия

Чуковская в Чистополе, переводя ее через лужу, неосторожно заметила: хорошо, что

Анна Андреевна не здесь: она ведь ничего не может... Марина Ивановна взвилась: «А

думаете, я — могу?!»

Они обе — не могли и не хотели жить в «этой реальности». Цветаева пыталась

бороться. Ахматова с царственным безразличием и как бы машинально принимала

«рабский зрак». Рубище и бездомье.

Оба дома ее детства были уничтожены: и тот, что в Царском Селе, и тот, что в

Севастополе — она говорила об этом, как о факте провиденциальном. «Горят мои

дома». Кочевье стало ее пожизненным крестом, уже и добровольным. «Королева-

бродяга». Под ее ногами не было земли — пустыня, бездна, пропасть. «Мне подменили

жизнь...»

Жизнь — островок, гощение. Что-то было «до» и что-то будет «после». Жизнь до

«начала» и «жизнь после конца».

«Себе самой я с самого начала то чьим-то сном казалась или бредом, иль

отраженьем в зеркале чужом, без имени, без плоти, без причины»...

Что значит: с самого начала? Это значит, что в начале — подмена. Одна

неподлинность подменяется другой. Самое рождение Ахматовой как поэта — словно

скачек из невесомости в невесомость. Отец — нормальный инженер — еще до всяких

стихов дразнит ее «декадентской поэтессой» (магия предвоплощения!). Прочитав

стихи, говорит: «Не срами мое имя». Она отвечает: «Не надо мне твоего имени!». И из

Ани Горенко делается — Анной Ахматовой.

«Ахматова» — фамилия бабки. Древняя, Чингизова .корня. Важно это было?

Абсолютно нет: «шальная девчонка» выбрала татарское имя для русской поэтессы, совершенно не вникая в то, что оно — татарское. Жила на Украине, была похожа на

украинку, но совершенно Украиной не интересовалась, даже отталкивалась.

Нет Украины. Нет Татарии.

И России нет. Есть пустое пространство и загадочно молчащее время.

Еще есть — поэтический вакуум. В родительском доме — «один том Некрасова», и

ничего более. Конечно, это тоже позднейшая стилизация; имелся в доме еще и

Державин. И, между прочим, Бодлер в подлиннике. Кроме того, определив дочь в

Царскосельскую гимназию, родители водили ее по всем полагающимся столичным

музеям, театрам, вернисажам и концертам. Но избирательность памяти корректирует

все это, подводя под знак опустошения: поколение отцов не чувствовало поэзии!

Выкормыши Писарева, они удовлетворялись Розенгеймом.

Вакуум, пустота — вот что застает в поэзии «декадентская поэтесса». До

Анненского и Пушкина надо еще дойти. Идти надо сквозь символистскую мглу. Она

чувствует: Брюсов — это «девятнадцатый век». Акмеисты хотят быть — «в