Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 60

оказывается на поверку декоративным, ложным, мнимым. В том числе - и

гранитный рай державного Питера.

Основа - поиск некоей всемирной тысячелетней твердыни, некоей

исторической незыблемости, покоящейся подо всем. Или надо всем.

В поэзии это передано так: "О, время, завистью не мучай того, кто вовремя

застыл. Нас пеною воздвигнул случай и кружевом соединил". Или так: "Я вижу

каменное небо над тусклой паутиной вод, в тисках постылого Эреба душа

томительно живет".

Или так: "И я слежу - со всем живым меня связующие нити, и бытия

узорный дым на мраморной сличаю плите".

В теории это называется: "культура". Ей нет прочных воплощений. Она

соскальзывает и срывается.

"Безрелигиозная среда" не дает Мандельштаму прибиться ни к одной

конфессии. Повиснув между иудаизмом и христианством, он повисает и между

тремя христианскими разнославиями. Три стихотворения 1912 года:

"Лютеранин", "Notre Dame" и "Айя-София" как бы символизируют

равносторонний треугольник, где все равнозначимо и ничто не прочно. Что он

"лютеранин", Мандельштам "знает": он крещен в методистской церкви. Что он

"католик", он тоже "знает": из поездки по Франции и Германии в 1909-1910

годы (больше не доведется): красота готики определяет вкус на всю жизнь: он

готов поверить, что умрет - католиком. В "православие" Мандельштам искренне

хочет поверить, но... не находит православного символа ближе обложенной

турками Айя-Софии, - образ вполне книжный, хотя и пропущенный через

поэтическое горнило: "мудрое сферическое зданье" возвышается над

"рыданьями" людей.

В общем, возникает ощущение некоей внецерковной религиозности, не

столько даже экуменической, сколько именно внецерковной, изначально

выброшенной "за стены" - в пустоту.

Впоследствии эта трагическая "выброшенность" будет осмыслена

критиками, и Сергей Аверинцев построит что-то вроде геометрической модели

мандельштамовского вечновыворачивающегося бытия: если две линии

оказываются в одной плоскости, то из нее немедленно восставляется

перпендикуляр. То есть: еврею невозможно быть евреем, потому что это будет -

"тавтология".

Чтобы ее избежать, надо стать... ну, скажем, русским. Но стать русским, живя в России, тоже тавтология, и потому...

И потому России нет. Ее нет в ранних стихах Мандельштама, если не

считать самых ранних, написанных пятнадцатилетним тенишевцем в

подражание рыдающей музе Некрасова, а еще ближе - Надсона ("поля

некошены... враги непрошены", "дороженька пыльная... рабыня бессильная").

Страница 72

Потом эти ученические стоны стихают, и оказывается, что вместо России есть

"что-то" во всемирно-историческом расчислении сущностей, чем Россия должна

стать.

В "туманном бреду" первых впечатлений только один образ возникает как

ощутимо русский, неподдельно русский, воплощенно русский: силуэты

деревьев. Ели. Реже - березы или рябины, чаще - именно ели, сосны: режущие

мглу вертикали.

Жизнь спустя откликнутся эти ранние павловские "темные ели": Уведи меня в край, где течет Енисей

И сосна до звезды достает...

Жизнь уложится в эти вехи. Жизнь, полная смерти. Жизнь, неотделимая, иногда неотличимая от смерти. "Когда б не смерть, то никогда бы мне не узнать, что я живу."