Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 62

обрушивается в черноту. Морское имя "Марина" мгновенно совмещается с

польским, роковым, самозванным. От туманных полей несет смутой и бедой, древние срубы пахнут тленом, дымится и горит солома, везут на казнь

царевича... Страшное видение. Страшная догадка. Быть России - значит, быть

беде.

Это предчувствие выжжено ассирийской лазурью, охлаждено горним

воздухом христианства. Мысль о конце вытесняется мыслью о вечности.

Охватываемое время залечивает душу посреди неохватного пространства.

В послереволюционные стихи на место пространственных категорий

("карта") входит новая категория: "век". И когда мирозданье все-таки

сламывается, оно сламывается не через крушение страны, а через пресечение

времен.

Душа попадает словно в колесо времени. Мандельштам не ощущает границ, мест, стран - он ощущает именно разрыв времен: сквозное, сплошное мировое

время - вместилище незыблемых "смыслов", ощущаемое за пестротой

исторических "декораций",- разваливается. Все равно, какая "страна", какая

"власть" и даже: какая "речь". Понятие "советский" входит в поэзию

Мандельштама вполне нейтрально, это не более, чем рама для влагаемого

смысла, черный сценический бархат - фон действия. "В черном бархате

Страница 74

советской ночи, в бархате всемирной пустоты" точно так же можно молиться

"за блаженное бессмысленное слово", как в ночи предреволюционной, имперской. В этом пока еще нет ничего "советского" и ничего "антисоветского".

Просто в лоне времени "совершается свобода". То есть свобода пытается

воплотиться и...

В тиши стиха, еще до внешних потрясений, сломавших жизнь поэта, совершается неслышная драма: современность откалывается от вечности.

Выражено - гениально:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Поразительно, как рано почувствован тут слом хребта советской истории: осенью 1922 года! Еще новая власть не разодралась вокруг тела вождя, еще

силовые линии диктатуры не вывернулись в тотальность, еще изголодавшейся и

промерзшей России предстоит оттаять в нэпе, а сбой эпического ритма уже

срывает голос поэту. Но, может, оттого и срыв, что после костоломного хаоса

гражданской войны брезжит "мирная структура"? И в свете вечности

обнажается для Мандельштама ее обреченность? Даже на "сонатинку" не

хватает дыхания у советской жизни - что уж говорить о "сонате": тут лишь тень

тени, профанация хотя бы и декоративной истории.

Что делать?

Возникает убийственная перспектива: при сломе века - "с веком вековать".

Возникает ощущение плена, западни, ловушки: "некуда бежать от века-

властелина". Возникает отчаянный протест: "Нет, никогда ничей я не был

современник!"

Заметим этот пункт: к нему-то и придется вернуться поэту, который хотел

бы дышать вечностью, не ввязываясь в условия той или иной "эпохи". В "эпохе"

душно. В "эпохе" зальют губы оловом.

Он замолкает сам.

Замолкает, чтобы, вернувшись к стихам уже в начале 30-х годов, в первой

же строчке после пятилетнего онемения выкрикнуть: "как страшно!"

Немота стиха - это акт поэта. Поэзия никогда не была для Мандельштама