Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 39

стилиста? сравнение Гришки Распутина и Гришки Зиновьева?)...

Что еще подводит: Гумилев уверен, что его "не тронут". Он полагает, что его

защитит имя. Он думает, что монархические симпатии, не скрываемые от

большевиков, а открыто и честно признаваемые, - лучшая защита в этом

свихнувшемся мире. Срабатывает же это в "Пролеткульте" и в "Балтфлоте", где

гогочущие посетители литературных студий принимают "монархизм" мэтра как

здоровую шутку или здоровое чудачество.

Между прочим, узнав об аресте, пролетарии на Гороховую все-таки звонят -

узнать, в чем дело. Им - по телефону же - советуют отойти от этого дела по-

хорошему: без них разберутся.

И разбираются: записывают в протоколы допросов высказывания

подследственного. То ли спровоцировав его на принципиальную дискуссию, то

ли расположив к дружеской откровенности (как расположил к тому Яков

Агранов словоохотливого профессора Таганцева, и тот простодушно назвал

потенциальных участников "заговора" - Гумилева в их числе).

Дата казни - засекречена.

Семь поколений спустя (когда семь слоев чекистов вбили в землю по той же

логике) архивы чуть приоткрываются, и литературоведы эпохи Гласности

находят в папке гумилевского "дела" изъятый при аресте клочок бумаги с

полустертой, едва поддающейся прочтению записью. Возможно, это последние

строки, написанные Николаем Гумилевым:

Какое отравное зелье

Влилось в мое бытие!

Мученье мое, веселье,

Святое безумье мое.

Страница 45

Безумье...

Дальнейшее - за гранью его бытия.

Иногда вскользь называя запретное имя, а чаще не называя имени,-

советские поэты: Николай Тихонов, Эдуард Багрицкий, Владимир Луговской, Константин Симонов - подхватывают стилистику и возрождают пафос своего

убитого вдохновителя.

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН:

"МОЯ ПОЛЗУЧАЯ РОССИЯ -

КРЫЛАТАЯ МОЯ СТРАНА"

Ползает плоть - дух летает. Мучительно вползать в литературу, когда за

плечами - четыре класса череповецкой "ремеслухи", и ни одна серьезная

редакция не интересуется поэтическими опытами самоучки, опьяненного

Фофановым и Лохвицкой. И ни один салон не принимает паспортно-

урожденного питерца, который успел понежиться первый десяток лет жизни на

рафинированных дачах ("мы жили в Гунгербурге, в Стрельне, езжали в Царское

Село"), а потом, сорванный отцом, протаскался еще семь лет по Новгородчине

("в глухих лесах"), по Уралу и Сибири ("синь Енисея"), за месяц до русско-

японской войны сбежал с Дальнего Востока в родимый Питер и теперь

рассылает свои стихи по журналам. Дальше "Колокольчика" однако не

продвигается - в основном ничтож-ными брошюрками издает за свой счет.

Наконец, в 1909 году кто-то, вхожий в Ясную Поляну, вместе с прочей

литературной почтой доставляет туда брошюрку и вчитывает некую "поэзу" или

"хабанеру" в ощетиненное брадищей ухо Толстого. Что-нибудь такое: Вонзите штопор в упругость пробки, -

И взоры женщин не будут робки!..

Или такое:

Не все равно ли,- скот, человек ли,-

Не в этом дело...

Или такое:

Милый мой, иди на ловлю

Стерлядей, оставь соху...

Страница 46

Толстой смеется, но потом приходит в ярость. "Чем занимаются! Чем