| His arm lay yet across the desk, and he still held that pose while the voice died in sonorous echoes between the walls. | Не снял с аналоя руки, так и стоял недвижно, пока голос затухал в гулких отзвуках меж стенами. |
| It was as different as day and dark from his former tone, with a sad, timbrous quality like an alto horn, sinking into their hearts and speaking there again when it had ceased in fading and cumulate echoes. | Как день от ночи, разнился этот голос от прежнего; печалью тембра напоминая альтгорн и западая в сердца их, он заново звучал там, когда уже и эхо кончило накатывать, затихло. |
| "Brethren and sisteren," it said again. | - Братие и сестрие, - раздалось снова. |
| The preacher removed his arm and he began to walk back and forth before the desk, his hands clasped behind him, a meagre figure, hunched over upon itself like that of one long immured in striving with the implacable earth, "I got the recollection and the blood of the Lamb!" He tramped steadily back and forth beneath the twisted paper and the Christmas bell, hunched, his hands clasped behind him. | Проповедник убрал руку, заходил взад-вперед пред аналоем - убогая, в три погибели скрюченная фигурка человека, давно и наглухо замуровавшегося в борьбу с беспощадной землей. - Во мне жива память и кровь агнца божьего! - Сгорбясь, заложив руки за спину, он упорно вышагивал из угла в угол помоста под колокольцем и бумажными фестонами. |
| He was like a worn small rock whelmed by the successive waves of his voice. | Он был как стертый обломок утеса, снова и снова захлестываемый, крушимый волнами собственного голоса. |
| With his body he seemed to feed the voice that, succubus like, had fleshed its teeth in him. And the congregation seemed to watch with its own eyes while the voice consumed him, until he was nothing and they were nothing and there was not even a voice but instead their hearts were speaking to one another in chanting measures beyond the need for words, so that when he came to rest against the reading desk, his monkey face lifted and his whole attitude that of a serene, tortured crucifix that transcended its shabbiness and insignificance and made it of no moment, a long moaning expulsion of breath rose from them, and a woman's single soprano: | Казалось, он телом своим питает этот голос, что, как упырь, впился в него и поглощает на глазах у них всех, и вот уже не осталось ни его, ни их, ни даже голоса, а одни лишь сердца говорили с сердцами в поющих ладах, и в словах уже не было нужды, - и когда он застыл, заведя руку на аналой для опоры, задрав обезьянье лицо, точно распятый в светлой муке, преодолевшей, лишившей всякого значения неказистость его и убогость, -протяжный выдох-стон исторгся из слушателей, и чье-то сопрано: |
| "Yes, Jesus!" | "Да, Иисусе!" |
| As the scudding day passed overhead the dingy windows glowed and faded in ghostly retrograde. | По небу рваными облаками плыл день, и тусклые окна зажигались и меркли в призрачных отсветах. |
| A car passed along the road outside, laboring in the sand, died away. | Автомобиль проехал, пробуксовывая по песку дороги, и затих вдалеке. |
| Dilsey sat bolt upright, her hand on Ben's knee. | Дилси сидела выпрямившись, положив руку Бену на колени. |
| Two tears slid down her fallen cheeks, in and out of the myriad coruscations of immolation and abnegation and time. | Две слезы проползли по ее запавшим щекам, изморщиненным годами, жертвенностью, самоотреченьем. |
| "Brethren," the minister said in a harsh whisper, without moving. | - Братие, - произнес проповедник трудным шепотом, не двигаясь. |
| "Yes, Jesus!" the woman's voice said, hushed yet. | - Да, Иисусе! - послышался тот же высокий женский голос, приглушенный покамест. |
| "Breddren en sistuhn!" His voice rang again, with the horns. | - Братья и сестры! - вновь зазвучали грустные альтгорны. |
