Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 4

Но какие слова нашел этот человек перед смертью, как понял он то, главное, что дает силы на подвиг!

...Нет, переведу «Диалог»—хотя бы для друзей, соберу все что можно о Борисе Вильде — хотя бы для себя! — попробую восстановить его облик, счистить, как со старой картины, все лишние наслоения.

А может быть, выйдет и книга, о которой говорила Эвелина?

Но Эвелины, задумавшей ее, нет... За две недели до смерти, уже погибая от страшной болезни крови, она мне написала: «Порадуйте меня вестью о вашей — нашей! — книге».

Вот эта книга, дорогой мой друг... Она — ваша.

И вот «Диалог»—в переводе.

Перед «Диалогом» — запись в дневнике:

«Прокурор пришел познакомиться со мной. Обещал, что потребует смертного приговора и своего добьется. На меня это не произвело никакого впечатления. И только потом, думая о его словах, я сам удивился своей невозмутимости. И вовсе не потому, что не поверил его угрозам. Совсем напротив. Но мне показалось, что все это никакого значения не имеет. А ведь я люблю жизнь. Господи, до чего я ее люблю! Но смерти я не боюсь. В каком-то отношении расстрел станет логическим завершением всей моей жизни. Кончить красиво. У каждого — свой способ самоубийства.

И. (Ирэн.— Р. P.-К.) пригласила для меня адвоката. Не верится, что это принесет пользу. Но все же будет занятно».

ДИАЛОГ В ТЮРЬМЕ

«21.10.41. Нынче ночью раздумывал о смерти. Что-то вроде внутреннего диалога между двумя моими «Я», и оба они — настоящие. Определить их точно мне трудно, поэтому назову их просто «Я-1» и «Я-2».

1: Что ж, милый друг, придется всерьез подумать о возможности смертного приговора.

2: Нет, нет, не хочу! Все мое тело противится смерти, хочет жить. Выкрутимся, вырвемся, попробуем бежать — лишь бы не смерть!

1: Слушай, неужели ты серьезно? Неужто ты так дорожишь жизнью?

2: А ты? Только честно!

1: Инстинкт силен, но я умею мыслить и силой воли смирять свое животное естество, свою чувственную природу.

2: Животное естество? С каких это пор ты относишься к своей плоти с таким пренебрежением? Скажи, неужели тебе не доставил бы удовольствия, например, хороший обед? Ну-ка, вообрази: на закуску дюжина устриц с бутылкой хорошо замороженного «Пуйи»— чудесное вино, сухое и терпкое, я бы сказал — точное вино. Потом — форель на сковородке, такая нежная и молодая, что поневоле вспомнишь закон, карающий за совращение малолетних. А может быть, тебе додать мерлана, золотистого, как солнечный луч, играющий на воде? Или, скажем, «буйябесс» — настоящий, знаешь, как тот, что ты ел в Марселе, в Старом Порту: он пахнет морем, водорослями, лодкой и снова — морем, морем — колыбелью жизни. Ну, как? А что вы изволите заказать потом, мсье? Кровавый бифштекс, кусок сырого мяса, сочный, красный, такой изысканный в своей грубости? Или честного буржуазного кролика с горчицей? Может быть, цыпленка под белым соусом с трюфелями — дежурное блюдо в Лионе, помнишь, их подавали у матушки Филу? А пить будем старый Шамбертен 1916 года и попросим его хорошенько подогреть (его еще можно достать у Хютера, в Каркассоне), или возьмем Нюи-Кай, или, наконец, классический Поммар 1926 года, словом, одно из тех вин, что напоены кровью самого солнца,— они согревают тебя, подымают, уводят в блаженную солнечную высь, в ощущение безопасности и дружелюбия, и ты полон благодарности за жизнь, за весь этот мир. Мы допьем вино с каким-нибудь изысканным сыром — необычайно тонким, слегка с душком, как проза Оскара Уайльда (прошу прощения за эту банальность!). Десерта не надо? Хорошо. Но зато пусть кофе будет крепким и горьким, его экзотический аромат так напоминает о караванах бедуинов, о стихах Гумилева, о твоей молодости в Берлине. Кофе... Единственная роскошь бедных интеллигентов, полных мечтаний, жадных до жизни и очень счастливых, несмотря на нищету и «вельтшмерц» Ч И уж, конечно, возьмем коньяк «Бисквит» 1870-го (а может быть, даже 78-го года?), и пить его надо из пузатых стаканчиков, с широким дном и узким горлышком,— подержать между ладоней, согреть, вдохнуть его аромат,— и голова чуть-чуть закружится, посмотришь на свет — а в нем сгустилось текучее солнце... Хочешь сигарету—египетскую — «абдулла» или, из утонченного снобизма, простую «голуазку»? Огня? Пожалуйста. Такая обыкновенная штука — спичка, а какое чудо... Ты ведь любишь этот ритуал — закурить? И дым играючи уходит кольцами вверх, расплывается, исчезает без следа, мимолетный, как жизнь,— как ты любил говорить.