Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 104

«Ирэн, любимая.

Вот первое письмо в новом, 1942 году. Десятый месяц я в тюрьме, и когда оглядываюсь назад, весь ушедший в небытие год заперт для меня в четырех стенах моей одиночки.

И все же нет во мне горечи, напротив — я чувствую благодарность к жизни, подарившей мне это долгое и чистое испытание. Будто меня заставили держать высокий экзамен на славное звание настоящего человека... И я надеюсь, что выдержу его до конца.

Во всяком случае, уже сейчас во мне подымается гордость и уверенность, что я принят в число таких людей.

И сколько драгоценных открытий я сделал для себя и в себе. Может быть, это даже не открытия в полном смысле слова. Мне кажется, что я всегда об этом знал, но это знание оставалось где-то в самой глубине души, покрытое пеплом тщеславных потуг, смутных мечтаний, мимолетных увлечений.

Впрочем, можно сказать и по-другому:

Одиночество в тюрьме ничего нового в нас не создает, но в нем, как в темной комнате, проявляются бесчисленные фотопленки, заснятые случайно, где попало, и, глядя на них, ты вдруг вновь обретаешь себя.

Вот почему я не могу сказать, что я изменился, нет, я чувствую, что остался совершенно тем же,

Б. Вильде призван во французскую армию. 1936 г.

что и прежде, но более чистым, более настоящим. И я ни в чем не отрекаюсь от прошлого: сейчас, издалека, все сложности, все заблуждения кажутся совершенно осмысленными, все они вели прямо к этой точке моей жизни. Нет ничего случайного, все предначертано.

Вспомните хотя бы о непредвиденном чуде нашей встречи, нашей любви — как же тут не верить в судьбу?

Не знаю — понятно ли я пишу. Как бы это выразить... Я чувствую себя стрелой, пущенной самым метким лучником,—и она непременно попадает в цель.

Какая это цель? Быть может — смерть... Но ведь смерть сама — высшее завершение любви. Таков для меня итог 1941 года.

Новый год начался для меня под знаком поэзии. Поэзия граничит с чудом. Слова перестают быть более или менее рациональными знаками нашего взаимопонимания и начинают существовать сами по себе, становятся истинной реальностью.

Вот почему стихи почти всегда непереводимы. И как мало настоящих переводов, отмеченных свыше даром перевоплощения!

И если можно так сказать — поэзия не поддается анализу.

Я не умею объяснить, почему, например, стихи Валери «Дружественный лес» вызывают во мне глубокую дрожь волнения. Мне кажется, что в этих строках скрыто больше, чем в них вложил автор. А ведь Валери всегда изумителен, по крайней мере, по звучанию. Но все же часто это всего лишь — великолепные стихи.

Люблю я его «Морское кладбище», в каком-то отношении это вершина французской поэзии — такая необычайная точность мысли в этих стихах, такая выразительность.

Рядом с Валери Бодлер может иногда показаться немного устарелым, небрежным, его сонеты подчас шиты белыми нитками, но, несмотря ни на что, он достигает вдруг такой силы, такой экспрессии, что кажется — одним ударом он разрывает все покровы нашего земного бытия.

Рильке... Я вспоминаю его стихи по-немецки и нахожу по-французски того же Рильке, может быть менее владеющего своим материалом и потому еще более непосредственного, более воздушного; по-немецки в нем больше терпкости, насыщенности. Но его всегда можно узнать по ритму, который на каждом шагу себя обуздывает, чтобы не пуститься в пляс, не стать песней. Как удивительно передано в этом ритме сдержанное волнение. Рильке — очень большой поэт во всем, что он написал.