Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 103

Вот так, дорогая моя. Может быть, я говорю не совсем ясно, но я на это и не претендую. Я рассчитываю на вашу любовь, она поможет вам понять меня, ибо любовь есть понимание и самое большое откровение...

Надо кончать — собирают письма.

Нежный привет родителям, Эвелине.

Моя любимая, мы навеки вместе, потому что нас соединила радость нашей любви. Какое небытие, какая смерть может нас разлучить?»

2

В камеру к Вильде часто приходит молодой тюремный священник — аббат Шток. Он подолгу разговаривает с Борисом — тот так хорошо владеет немецким, так блестяще знает немецкую литературу, поэзию. Но даже аббату, который должен был бы верить в высший смысл жизни, не всегда было ясно, чем дышит этот, как он потом сказал родным, «поразительный человек».

«Мы с ним вполне ладили, но я его не мог понять... Он был настолько... настолько одухотворенным человеком... Я его не всегда понимал... Он мне сказал: «Смерть — это любовь...» А я ему говорю: «Послушайте, мсье Вильде, что это вы говорите?» А он только улыбнулся — вообще он был шутник, мсье Вильде... И еще он мне сказал: «Что такое смерть? Переход через маленький мостик...»

Об этом и в тюремном дневнике:

«...Есть минуты, когда я чувствую, знаю, что становлюсь частью вечной жизни. Это ощущение бывает очень редко и приходит без всякой причины. Внезапно оно разрывает внешнюю оболочку, проникает сквозь стену моего «я». Это не уход в забвение (как опиум), не экстаз слияния с другим пленни-

ком (любовь), это еще не окончательное освобождение (смерть). Но это— «увольнительная», «отпуск», «побег из тюрьмы»— хотя бы на миг. Правда, тебя сразу изловят, но ты все же увидал свободу.

...Быть человеком прежде, чем немцем, солдатом, судьей, отцом, католиком, художником. И каким невозможным кажется нам это сейчас (или всегда?). Вот к чему я стремился давно, но достиг этого только наполовину. Во всяком случае я научился простоте, а это уже очень много. Вот если бы у меня был талант. Но и это первостепенного значения не имеет».

Как упорно, как неуклонно возвращается он к мысли о том — есть ли у него талант. И в «Диалоге», когда, перечисляя все, чего лишаешься, уходя из жизни, он спрашивает себя — не жаль ли ему тех книг, которые он мог бы написать,— его второе «я» отвечает:

«О чем говорить? Да, был у меня в молодости небольшой талант, но не хватало наивности, чтобы отразить мир сущий, и — глубины, чтобы его объяснить».

И все же оказалось, что нет такой силы, которая удержала бы человека, уже испытавшего таинственную власть поэзии, от мыслей о ней и от попытки — для себя!— складывать слова в стихи.

Письмо к Ирэн от пятого января 1942 года. Во дворе тюрьмы уже достроили барак, где вскоре начнется долгая и нелепая пародия на «суд праведный 264

и нелицеприятный». В камере — дикий холод, руки коченеют, света почти нет. Но в день, когда разрешают послать письмо, все отходит,— и снова слышен спокойный, сдержанный голос: