| He sees himself offer as a sop fortitude and forbearance and dignity, making it appear that he resigned his pulpit for a martyr's reasons, when at the very instant there was within him a leaping and triumphant surge of denial behind a face which had betrayed him, believing itself safe behind the lifted hymnbook, when the photographer pressed his bulb. | Видит, как пытался откупиться, словно подачкой, -- собственной выдержкой, стойкостью и достоинством, делая вид, будто слагает с себя сан по-мученически, хотя в эту самую минуту сердце прыгало от радости отречения, которую выдало лицо, когда он, загородившись псалтырем, считал себя в безопасности, а фотограф подловил его сбоку. |
| He seems to watch himself, alert, patient, skillful, playing his cards well, making it appear that he was being driven, uncomplaining, into that which he did not even then admit had been his desire since before he entered the seminary. | Он словно наблюдает за собой: как внимательно, терпеливо и ловко разыгрывает он свои карты, делая вид, будто безропотно смиряется с тем, чего на самом деле желал еще до поступления в семинарию, хотя не признается себе в этом желании даже теперь. |
| And still casting his sops as though he were flinging rotten fruit before a drove of hogs: the meagre income from his father which he continued to divide with the Memphis institution; allowing himself to be persecuted, to be dragged from his bed at night and carried into the woods and beaten with sticks, he all the while bearing in the town's sight and hearing, without shame, with that patient and voluptuous ego of the martyr, the air, the behavior, the How long, O Lord until, inside his house again and the door locked, he lifted the mask with voluptuous and triumphant glee: Ah. | И все бросает, бросает подачки, как гнилые яблоки перед гуртом свиней: делится с мемфисской исправительной колонией скудными доходами с отцовского капитала; позволяет себя травить, позволяет вытащить себя ночью из постели, уволочь в лес и бить палками и, не стыдясь, ублажая свое сладострастно-терпеливое ego мученика, колет городу глаза своей миной, видом, своим Доколе, о Господи? и только дома, за дверью, сладострастно ликуя, снимает личину Ах. |
| That's done now. | С этим покончено. |
| That's past now. | Это позади. |
| That's bought and paid for now. | Это куплено и оплачено. |
| 'But I was young then,' he thinks. 'I too had to do, not what I could, but what I knew.' | "Но я тогда был молод, -- думает он. -- Мне тоже приходилось делать не то, что я мог, а то, что умел". |
| Thinking is running too heavily now; he should know it, sense it. | Теперь мысль движется чересчур тяжело, ему полагалось бы это понять и почувствовать. |
| Still the vehicle is unaware of what it is approaching. | Но колесница все еще не ведает, к чему приближается. |
| ' And after all, I have paid. | "И в конце концов, я же расплатился. |
| I have bought my ghost, even though I did pay for it with my life. | Я купил этот дух, хотя заплатил за него своей жизнью. |
| And who can forbid me doing that? | А кто смеет мне запретить? |
| It is any man's privilege to destroy himself, so long as he does not injure anyone else, so long as he lives to and of himself-" He stops suddenly. | Человек имеет право губить себя, коль скоро не вредит другим, коль скоро живет собой и сам по себе..." Он вдруг останавливается. |
| Motionless, unbreathing, there comes upon him a consternation which is about to be actual horror. | Замирает, перестает дышать от испуга, близкого к настоящему ужасу. |
| He is aware of the sand now; with the realization of it he feels within himself a gathering as though for some tremendous effort. | Теперь он сознает, что попал в песок; поняв это, он чувствует, как весь собирается внутри, словно для неимоверного усилия. |
