Читать «Любовь и шахматы» онлайн - страница 54

Я вспоминал и не мог вспомнить ни одного случая, чтобы папа наказал меня, накричал, хотя и не скажу, что он меня баловал. Он никогда не позволял себе нарочитых нравоучений и не учил меня жить. Один раз он мне, правда, выговорил, но сделал это чисто по-талевски. Он взял меня с собой на мемориал Пауля Кереса в Таллин. В поезде было много мастеров и гроссмейстеров, и с утра, как водится, все толпились в проходе и болтали о чем-то в ожидании своей очереди в туалет, курили...

Мне было четырнадцать лет, а курить я начал в тринадцать. Сказал об этом отцу сразу. Он, помню, тут же протянул мне сигарету и произнес: «Не верю. Ну-ка, затянись...» И когда я затянулся, он строго сказал: «Теперь верю». Потом достал из ящика стола блок «Филипп-Моррис» (царский по тем временам подарок) и заключил торжественно: «Лучше курить открыто хорошие сигареты, чем в подъездах всякую дрянь».

Так вот, я подошел тогда в поезде к отцу и при всех, как у равного, попросил закурить. Сын Таля, пацан еще, нагло просит у отца закурить! Отец сделал наигранно суровое лицо и спросил: «А ты уже почистил зубы?» «Нет еще», — сказал я. «Кто тебя воспитывал? — произнес он нарочито менторским тоном. — Сначала следует почистить зубы, и только после этого ЧИСТЫМИ зубами брать сигарету!»

Отблесками из прошлого высветились моменты приезда папы после турниров и подарки. Ни разу не приезжал он без подарка, и каждый его приезд воспринимался мною прежде всего как подарок. Подарки носили хаотический, бессистемный характер — иногда они запаздывали по возрасту, иногда опережали, вызывая у меня недоумение. В таких случаях отец говорил: «На вырост».

Случалось, как я уже упоминал, мне было обидно, что у меня папа не такой, как все, что не ходит со мной в зоопарк, не водит по выходным дням в кино, в театр... Когда мне было десять лет, мы с мамой жили уже отдельно от папы. Он в очередной раз уехал на какой-то турнир, мой день рождения прошел без него, без подарков... Не дал о себе знать и позже... И вот, в день его приезда я позвонил ему домой и сказал Роберту, что очень обижен, что к отцу больше не приду и тому подобное. «Завел» себя и бросил трубку. Через час позвонил отец: «Гусевич? Извини меня, милый! Папка твой совсем заигрался... Но о тебе все время помнил... Ты же знаешь, как сложно звонить из-за границы... Простишь меня, Гусевич, или мне утопиться?» И вдруг мне стало стыдно за то, что я на него обиделся... Я сразу приехал на улицу Горького и извинился. Папа сделал вид, что ничего не произошло, а у меня с тех пор исчез сыновний «эгоизм». Именно тогда осознал по-взрослому, что у меня ТАКОЙ папа. И никакой другой!

Ком у меня застрял в горле, когда я представил себе, что могу больше никогда не услышать привычное и такое родное «Гусь, Гусевич, Гусеныш»... Я подумал, что, если отца не станет, исчезнут и «Гусь», и «Гусевич», и «Гусеныш»... И в моей жизни наступит совсем новый, куда более жесткий период. Если бы я был один, то, наверное, разрыдался бы... А потом я подумал: а называл ли меня отец когда-нибудь по имени? Не Гусь, а Гера? И не вспомнил ни одного случая... Однажды он обратился ко мне, назвав Герушей... Хорошо помню, это было в 1980 году в Амстердаме, куда я приехал к отцу на турнир, привезя для передачи моей Наде, которая тогда еще оставалась в Риге, подарки.