Читать «Любовь и шахматы» онлайн - страница 314

— Будешь говорить?

Он в ответ в замешательстве махал руками:

— Нет, нет, ни за что!

Срывался с места, глотал таблетки... Встретишься с Людеком — возьмут тебя тут же «на заметку». Это уж точно. Пахмана, этого ярого правозащитника, объявили лютым врагом Советского Союза, игнорировали, поносили последними словами. Керес в 1969-м «утратил бдительность», «не проявил принципиальности»: согласился пойти пообедать в ресторан вместе с Людеком. Вот как свидетельствует об этом Корчной: «Я пошел по магазинам, а когда вернулся, Кереса в номере не было. Записка, оставленная им, сообщала, что приехал Пахман и забрал его на встречу с интересными людьми. Я пожалел, что меня не было в гостинице... А наутро в аэропорту нас уже провожала группа советников посольства в штатском. В Москве Кереса тоже окружили особым вниманием и прямо из Шереметьева повезли на беседу». Куда повезли — ясно. И чем это обернулось для Кереса? Ему пришлось давать «объяснения» сотрудникам КГБ. Допросам не было конца. Следователей интересовали «подробности». Словно возвратились тридцатые годы. Пауль Петрович пребывал в подавленном настроении. Флору приходили на ум последние дни Володи Петрова. Он сочувствовал своему другу, у которого сразу появились проблемы с поездками на турниры, да и другие неприятности...

Вся эта многоликая жизнь не воплотилась в слове. Моя привязанность к Флору усиливалась состраданием к нему, потому что и он вослед за Корнеем Чуковским мог повторить: «Я неудачник, я банкрот». Дневник Чуковского — пусть опосредованно — многое проясняет в судьбе Флора. Там приводится ошеломляющее признание Горького: «Я ведь и в самом деле часто бываю двойствен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с новой властью приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя». И еще одна запись оттуда: «Вчера был у меня Слонимский. (...) Рассказывает страшные вещи. Слонимский рассказал о том, как цензура задержала, а потом разрешила “Записки поэта” Сельвинского и книгу Грабаря. “В конце концов задерживают не так уж и много, но сколько измотают нервов, пока выпустят. А задерживают немного потому, что мы все так развратились, так “приспособились”, что уже не способны написать что-нибудь не казенное, искреннее. Я, — говорил Миша, — сейчас пишу одну вещь — нецензурную, которая так и пролежит в столе, а другую для печати — преплохую”».

Но, как мы уже упомянули, Флору и в голову не приходило «писать в стол». Все его вещи были подцензурными.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ВТОРАЯ ЛЕГЕНДА: «ШАХМАТНЫЙ КОНФЕРАНСЬЕ»

1

Из поликлиники Литфонда (она тогда принадлежала Союзу писателей) я приехал к Флору. У него был Виктор Васильев, «искатель удивительных личностей и драматических судеб», как его назвал один из литературных критиков. Я принес с собой книгу, подаренную мне писателем-фантастом и шахматным композитором Казанцевым, с которым мы долго сидели перед кабинетом какого-то врача. Александр Петрович со своей фантастикой в эпоху братьев Стругацких и Ивана Ефремова казался несколько, что ли, старомодным; меня больше интересовали его неустанные поиски следов пребывания на нашей грешной Земле инопланетян, а еще больше — его шахматные композиции.