Читать «Любовь и шахматы» онлайн - страница 302

Сало Флор, всегда помня бокал вина, вынужденно выпитый им в грузинском ЦК за здоровье дорогого товарища Сталина, не ушел в «подполье», не стал диссидентом, не посмел пренебречь уроком кафкианского Йозефа К., который в тоталитарном государстве «в отличие от своих друзей сознательно пренебрегал возможными последствиями и вел себя крайне необдуманно и неосторожно», за что и «расплачивался полностью».

Правда Флор, увы, тоже расплачивался — хотя и по-своему.

Не он был одним из первых в шеренге «шестидесятников» и тех, кто привносил новое, свежее дыхание в шахматную литературу и журналистику, как, например, неугомонный Таль. В шахматисте вдруг захотелось увидеть человека, а не узаконенную схему, творческую личность во всех ее человеческих и социальных взаимосвязях, а не пешку в Большой Политической Игре, обозначенной Крыленко во время матча Ботвинник — Флор: «от шахмат — к политике», «таков твой путь, если ты хочешь идти вместе с нами, в рядах нашей единой шахматной организации». «Оттепель» — пора ренессанса. Шахматная литература стала ощущаться людьми частью всей отечественной литературы, которая, как говорил Василий Аксенов, переживала процесс возрождения из парабиоза, из советской нежити.

Без этого процесса не было бы и «Записок злодея» Корчного, где «возвратившийся невозвращенец» восклицал: «Кто знает, что случилось бы со мной, не будь у меня шахмат — этого ирреального мира, куда можно спрятаться от грязи жизни. Как однажды метко и цинично заметил один мой хороший приятель: “У вас, шахматистов, — важная миссия. Футболисты, хоккеисты — они нужны, чтобы люди поменьше водку пили, а вас показывают народу, чтобы он поменьше Солженицына читал!”» Не было бы и «Моих показаний» Сосонко, названного Гарри Каспаровым достойным продолжателем лучших традиций шахматной литературы первой половины двадцатого века, развитых, в частности, в довоенной русской эмиграции и почти полностью уничтоженных в СССР, «поскольку с началом советской гегемонии в шахматах игра сильно политизировалась и пропала малейшая возможность говорить о людях всю правду..»

Надежды на перемены на фоне упадка шахматной журналистики читатели начали связывать с именами тех, кто презирал законы «антишахмат». В книгах и журналах появилась «экзотика» роскошных городов Европы, Южной Америки, США — с их автобанами, поражавшими воображение мостами, соборами, музеями, картинными галереями, театрами и концертными залами, отелями, с готикой, ампиром и барокко, природа, не похожая на «нашу тундру», персонажи мира бизнеса и спорта, которые прежде изображались только в карикатурах, разоблачавших чуждый нам образ жизни. Дело не ограничивалось текстом партий — отнюдь: изображались зарубежные гроссмейстеры, даже внешне не столь «однолинейные», как наши, — чудаковатые, забавные, обремененные заботами, но в то же время по-своему милые, религиозные или, наоборот, циники.