Читать «Любовь и шахматы» онлайн - страница 301

А будут ли бессмертными его, флоровские, строки? Это вопрос. Он был более или менее раскован, когда рассказывал о прошлом, об Алехине, о Ласкере, об Эй-ве, о Капабланке, о Рети, о Вере Менчик. Если же речь заходила о современности, эта раскованность исчезала. Да и заглядывать вперед ему не хотелось — по многим причинам. Но в грустном очерке о Тартаковере, как мне тогда показалось, он дерзнул взглянуть на себя со стороны. Так, вскользь, намеком. И еще. В самом начале этого очерка Флор вдруг сказал, что написать книгу о талантливейшем человеке, гроссмейстере, а прежде всего о популярнейшем шахматном литераторе нетрудно. От себя добавлю, что нетрудно — при одном условии: если примешься за книгу, если будешь ее писать. Да вот беда: не собирался Флор браться за эту книгу. Ни за эту и ни за какую другую. Не было у него такого желания. Любовь к Савелию Григорьевичу была, а желания писать не было.

Драма Сало Флора заключалась отнюдь не в том, что, как сказал Михаил Бейлин, он «не был отличником по русской грамматике» и что редактору его очерков приходилось исправлять все грамматические и грубые стилистические ошибки — и лишь после этого приступать к редактированию. В конце концов, Флор — не беллетрист и не стилист. Ботвинник был, пожалуй, в чем-то прав, когда утверждал (и не раз), что его противник по матчу 1933 года (и не только!) психологически «не оказался устойчивым». Ведь по натуре своей Сало Михайлович во многих жизненных обстоятельствах был и в самом деле цветочком. Он нуждался в тепле, в солнце, в благоприятных, нормальных условиях (вспомним, как высоко поднимала его волна любви «болевших» за него чехов). Ураганы, бури — это было не для Флора. И все-таки Ботвиннику следовало бы «догадаться», что стало причиной психологического надлома, душевной катастрофы, произошедшей у Флора, и какая трагедия заставила его играть по уродским жизненным «правилам» в неродной стране, где было репрессировано столько людей, в том числе шахматистов, которых он знал или о которых был наслышан, в той стране, где к первым ролям путь ему был строго-настрого заказан.

3

Флор мог бы сказать, как, например, поэт Александр Големба: «Я — человек эпохи Миннезанга среди внезапно онемевших рыб». Но Големба, в отличие от Флора, оказался не такой уж «онемевшей» особью, много «писал в стол», что было в ту эпоху явлением закономерным и нередким. А сверхзадачей Сало Михайловича (пусть и неосознанной) было одно — сберечь прекрасный миф, сберечь образ полного надежд «непробиваемого Флорика», «возмутителя спокойствия», подписавшего в майской (о Боже: майской!) Праге, в «Алькроне» исторический договор с Алехиным о проведении в самом конце 1939 года в нескольких чехословацких городах матча за чемпионское звание, о чем тут же сообщила мировая пресса: «Вся Чехословакия радуется, что матч с лучшим шахматистом всех времен состоится в этой стране».