Читать «Любовь и шахматы» онлайн - страница 299

На Нагибина, несомненно, сильное впечатление произвели слова Флора: «Я ни разу не видел Тартако-вера смеющимся от всей души, он лишь иногда слегка улыбался. По характеру он скорее был скептиком. Возможно, в молодые годы его судьба чем-то обидела, нанесла ему травму. Но читателю Тартаковер этого не давал почувствовать. Наоборот, что бы Тартаковер ни писал: книги, отчеты, репортажи (а особенно его изумительные афоризмы), все было начинено тартаковерским остроумием, правда, иногда с маленькой долей сарказма. Но Тартаковер никогда никого не обидел в своих статьях и репортажах». Говорится о Тартаковере — а отдает самооправданием! В СССР каждый выдающийся гроссмейстер был на стрежне идеологической борьбы. Вот в чем суть дела. Рассказать, допустим, о своих конфликтах с Ботвинником — значит, так или иначе стать оппонентом власти. Ведь знал Флор, что когда были введены в Чехословакию советские танки, Таля не пустили на Олимпиаду в Лугано. Знал — и ни слова об этом. Даже в блокноте каком-нибудь ничего не осталось.

Викентий Вересаев совершил подвиг, оставив нам в наследство бесценные книги о двух величайших наших гениях. И назвал их так: «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». Это символично. И невольно возникает вопрос: а где же подлинная флоровская жизнь? Во вступлении к работе, посвященной автору «Мертвых душ», Игорь Золотусский говорил: «Биография Гоголя до сих пор не написана. Выходили “Записки о жизни Гоголя”, “Материалы к биографии Гоголя” (их авторами были П. Кулиш и В. Шенрок), но полного описания жития Гоголя нет и, по всему видно, скоро не будет. Наука о Гоголе, как и вся наша наука, только ei^c выбирается из-под обломков предубеждений, запретов и умолчаний, а также безоговорочного господства “идеологии”, привыкшей гнуть под себя факты».

Юрий Нагибин, ведя речь о Флоре, сам проявил «невзыскательный вкус» и полное непонимание того, что крылось за «общественным поведением» и «легендой», сам здесь находится под «обломками предубеждений». Иначе, конечно, и не было бы этой досадной легковесности: «Флор писал с бодрой охотой, без той муки, страшнее которой нет; слова слетались к нему, как прирученные птицы. Он писал о том, что любил больше всего на свете, о чем постоянно думал, чем жил и что знал до дна».