Читать «Драматика, или Поэтика рациональности» онлайн - страница 24

Бедняга автор мог бы легко избежать подобной неудачи, если бы задал себе простой вопрос: а я-то сам среднестатистический? Разумеется, ответ был бы бурным и понятным без слов — каждый из нас прекрасно понимает свою уникальность и неповторимость. Даже тогда, когда на миру мы кокетливо называем себя совершенно обычными людьми. Нормальными… Каждый из нас для себя — Великий Сам! И только такое существо, наделенное яркой индивидуальностью, мы можем узнать на экране или на сцене. А ведь только что-то или кого-то узнав, зритель может ему сопереживать. А без сопереживания, как мы помним, вся ваша шедевральная история гроша ломаного не стоит, читай: не удержит зрителя в зале.

Существо, потенциально способное породить сопереживание, в драматургии называется характером.

Конечно, в истории есть примеры известных драматургических текстов, в которых действует некая Женщина или некий Мужчина, однако исключения лишь подтверждают общую закономерность, и эти примеры легко разделить на две группы:

1. Работы, в которых Мужчины и Женщины (или Человеки) присутствуют только в записи драматургического текста, но в самих постановках нет и следа условных образов.

2. Работы, которые обращаются к нашему рациональному мышлению (и энциклопедическим знаниям), не предполагают сопереживания, а служат частью холодных размышлений. Они, таким образом, могут быть нескучными лишь для определенной, весьма незначительной части зрителей, пришедших со-размышлять (!), жаждущих рационального диспута.

В первых самостоятельных работах драматургов-любителей, претендующих на звание пьесы или сценария, Человеки, Женщины и Мужчины попадаются на каждом шагу: в среднем в восьми из десяти случаев. Разумеется, такое можно было бы списать на незнание основных постулатов драматургии, однако это лишь поверхностное объяснение.

Приступая к сочинению истории, мы потихоньку догадываемся, что перешли на какую-то другую орбиту существования: не переставая жить, мы осмелились посмотреть на свою жизнь со стороны. Это состояние два в одном (когда мы и объект описания, и описывающий его субъект) порождает в нас озарение, что творческий процесс — нечто принципиально иное по сравнению с повседневной жизнью. Из чего мы делаем совершенно логичный вывод, что перебрались в какое-то место, которое означает нечто большее, чем обычное существование, в какое-то условное пространство. Несомненно, такое состояние может давать сильное удовлетворение, поскольку выделяет нас, вещих авторов, из людской массы, однако это некритичное отделение от настоящей жизни нередко лежит в основе творческих проблем автора. Не найдя достаточно прочной опоры в условной, неконкретной, несуществующей среде, молодой энтузиаст начинает интенсивно приноравливаться к поверхностным представлениям и продиктованным чужими вкусами (не знаниями!) установкам относительно драматургии и драмы. Более того, эти представления обычно обряжаются во впечатляющие постулаты: пьесы/сценарии должны быть чем-то нетривиальным, небанальным, приподнятым над землей. Несомненно, автор этих строк мог бы формально согласиться с этой точкой зрения, однако он вынужден указать на существенную ошибку вот в чем: