| Accepting the whole world as a jest, he did not want to be taken seriously; young, beloved, almost famous and contented, he did not devote himself, like Finot, to acquiring the fortune an old man needs. | Он все в мире воспринимал, как забаву, и не желал, чтобы его самого воспринимали всерьез. Юный, удачливый, всеми любимый, чуть ли не знаменитый, он не заботился, подобно Фино, о том, чтобы накопить состояние, необходимое для человека в зрелом возрасте. |
| The most difficult form of courage, perhaps, is that which Lucien needed at this moment to get rid of Blondet as he had just got rid of Madame d'Espard and Chatelet. In him, unfortunately, the joys of vanity hindered the exercise of pride - the basis, beyond doubt, of many great things. | Если бы Люсьен в эту минуту срезал Блонде, как он срезал г-жу д'Эспар и Шатле, быть может, он проявил бы величайшее мужество. |
| His vanity had triumphed in the previous encounter; he had shown himself as a rich man, happy and scornful, to two persons who had scorned him when he was poor and wretched. But how could a poet, like an old diplomate, run the gauntlet with two self-styled friends, who had welcomed him in misery, under whose roof he had slept in the worst of his troubles? | Только что его тщеславие восторжествовало: он предстал богатым, счастливым и высокомерным перед двумя особами, которые пренебрегли когда-то бедным и жалким юношей; но мог ли поэт, уподобясь искушенному дипломату, резко порвать с двумя так называемыми друзьями, приголубившими его в пору невзгод, приютившими в бедственные дни? |
| Finot, Blondet, and he had groveled together; they had wallowed in such orgies as consume something more than money. | Фино, Блонде и он сам вместе катились по наклонной плоскости, проводя время в кутежах, пожиравших только деньги их заимодавцев. |
| Like soldiers who find no market for their courage, Lucien had just done what many men do in Paris: he had still further compromised his character by shaking Finot's hand, and not rejecting Blondet's affection. | И вот, уподобясь солдату, который не умеет найти достойного применения своему мужеству, Люсьен поступился своим достоинством, ответив на рукопожатие Фино и не отклонив любезностей Блонде. |
| Every man who has dabbled, or still dabbles, in journalism is under the painful necessity of bowing to men he despises, of smiling at his dearest foe, of compounding the foulest meanness, of soiling his fingers to pay his aggressors in their own coin. | Кто ранее был причастен к журналистике или еще по сию пору к ней причастен, тот вынужден, в силу жестокой необходимости, раскланиваться с теми, кого он презирает, улыбаться злейшему недругу, мириться с любыми низостями, пачкать себе руки, желая воздать обидчикам их же монетой. |
| He becomes used to seeing evil done, and passing it over; he begins by condoning it, and ends by committing it. | Привыкают равнодушно смотреть, как творится зло; сначала его приемлют, затем и сами творят его. |
| In the long run the soul, constantly strained by shameful and perpetual compromise, sinks lower, the spring of noble thoughts grows rusty, the hinges of familiarity wear easy, and turn of their own accord. Alceste becomes Philinte, natures lose their firmness, talents are perverted, faith in great deeds evaporates. | Со временем душа, непрерывно оскверняемая сделками со совестью, мельчает, пружины благородных мыслей ржавеют, скрепы, сдерживающие пошлость, разбалтываются, и все начинает вращаться само собою, Альцесты становятся Филинтами, воля расслабляется, таланты растлеваются, вера в прекрасное творчество угасает. |
| The man who yearned to be proud of his work wastes himself in rubbishy articles which his conscience regards, sooner or later, as so many evil actions. | Тот, кто мечтал о книгах, которыми он мог бы гордиться, растрачивает силы на ничтожные статейки, и рано или поздно совесть упрекнет его за них, как за постыдный поступок. |
