Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 69

Пастернак озирает ландшафт и упоенно рассыпает на элементы пушкинского

"Медного всадника", делая из фигуры Петра коллаж, орнамент "снастей и

пищалей", чертежный узор, рождающийся из "готовален".

Мандельштам, замирая, следит за смертельной перекройкой европейской карты, Пастернак, замирая, вдыхает утренний воздух и отмечает мелкие перемены в

привычном пейзаже: "В девять, по левой, как выйти со Страстного, на сырых

фасадах - ни единой вывески..."!

Может, немецкие лавки прикрыты с началом войны? Неважно. Важно другое: белизна балюстрад, мокрые лошади, луч в паутине, руки брадобрея...

Мандельштам, схлестнутый удавкой мироздания, ассоциирует с "руками

брадобрея" убийственную безжалостность власти.

Пастернак - другое:

Салфетки белей алебастр балюстрады.

Похоже, огромный, как тень, брадобрей

Макает в пруды дерева и ограды

И звякает бритвой о рант галерей.

Захлестывающая радость "случайного" бытия. Блаженство небожителя.

Встреча с Революцией задним числом описана (и критиками, и самим поэтом) как апофеоз бытийного упоения. Так оно и было: книга "Сестра моя жизнь", написанная летом 1917 года,- уникальный парафразис жизни, пропущенной

через "хаос" взбудораженного сознания: митингующие деревья, ораторствующие звезды, декламирующие плетни, говорящие чердаки... а также

"прописи дворян о равенстве и братстве", пахнущие пылью и винной пробкой, а

также расписание поездов Камышинской ветки, более грандиозное, чем

Священное Писание.

Однако в первой же строчке этого революционного апофеоза, написанного без

единого словечка о революции, дана потрясающе точная (по "случайно"

найденной интонации), фантастическая по дерзости формула эскапизма: В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Крупно то, что мелко... Между рябью "дней" и бездной "тысячелетий" вроде

бы и нет промежутка для страны, земли, родины.

Страница 83

Посреди "навзрыд" сложенных "случайностей" может мелькнуть строчка:

"Нашу родину буря сожгла". Она может быть истолкована и как реквием

царской России, и как здравица революционному пожару. Легко представить

себе, как рисковал Пастернак, перепечатывая эту строчку в советское время: подставляя ее под удары пролеткультовских и напостовских держиморд.

Однако он ее не переделал. Потому что не видел и не придавал ней -

совершенно искренне и совершенно справедливо! - никакого

общеполитического смысла: ни охранительного, ни бунтарского. На расстоянии

четырех страниц от сожженной родины расцветает строка: "Куда мне радость

деть мою?"

Он отлично сознает свою счастливую способность рисовать "куском здоровья"

бешеный кошмар. Писать "обломком бреда - светлое блаженство". Созерцать

ужас, "не замечая" его, погружая леденящие и пламенеющие исторические

реалии в поток, где "вещи рыщут в растворенном виде".

26 мая 1917 года; в Москву прибывает Керенский. Пастернак в толпе народа

приветствует его на Театральной площади.

На бумагу проливается гимн:

Это не ночь, не дождь и не хором

Рвущееся: "Керенский, ура!"

Это слепящий выход на форум

Из катакомб, безысходных вчера...