Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 64

Ходасевич в это тоже не очень верил, он, как и Мандельштам, видел "место"

России в вечности и не видел "воплощения".

Но Ходасевич каким-то тайным родовым нервом был приращен именно к этой,

"воплощенной" России, он ее странно любил (и ненавидел за свою любовь к

ней); поэтому у него оказался возможен именно такой - нервный - импульс: привил-таки! Мандельштам лелеял эту идею как критик - как поэт он ее не

высказывал.

Устремленный в "вечность", он такой кровной, рвущей душу связи не

Страница 76

чувствовал. У него культурная символика на нэповскую реальность не

напарывалась. И потому у него желчи было меньше, чем у Ходасевича, а

высокого отчаянья больше.

Контакт пресекается здесь не на уровне "привоя-подвоя", а на уровне светил, на уровне небесного взаимодействия. До земли долетают уже обгоревшие

обломки.

Мандельштам-поэт изначально - в ситуации абсолютной немыслимости

подобного контакта. Поэт просто задыхается при малейшей попытке соединить

воздух "эпохи" с разряженной атмосферой "вечности". Он не узнает в своем

"времени" ни черт вечного смысла, ни признаков вменяемости.

Ходасевич "советское" не брал всерьез; отвернулся - забыл (как поэт - забыл, как публицист - мстил злобно и жалил больно).

Мандельштам берет эпоху всерьез; для него то, что советская "соната"

оборачивается "сонатинкой",- катастрофа: но не катастрофа "советского", а

катастрофа всемирного начала.

Он возвращается в поэзию, чтобы прокричать... нет, прохрипеть, проклекотать, просипеть об этом.

Поначалу - вполне по геометрической метафоре Аверинцева - следует

перпендикуляр из наличной плоскости в иную. Библейский парафразис -

прыжок в Армению. Оплавленные солнцем, архитектурно резкие формы

культуры лечат душу от нашей болотной промозглости. Но и среди цепких, четких "осмигранников" апостольской церкви душа уже не может успокоиться.

Возникает странный образ-жест:

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,

Я не хочу твоего замороженного винограда!

"Замороженный виноград" - отказ от слепящего Закавказья: вот-вот оттает, потечет... Из каменных плоскогорий не в холодную высь восставляется

перпендикуляр - падает в глухую небыть.

Возвращение в родной город - это возвращение в царство мертвых. Как

накликал когда-то в юности, так и вышло: "испуганный орел, вернувшись, больше не нашел гнезда, сорвавшегося в бездну". Петербурга нет - на его месте

Ленинград. Черный, кандальный, рабьи-рыбьи онемевший.

Импульсивное желание: бежать! На вокзал, чтобы не нашли!

В Сибирь: спрятаться, скрыться - шапкой в рукав! В дремучие срубы! Уйти

из всего: из реальности, из опыта, из речи... Из речи! Надо вспомнить, что такое

для Мандельштама РЕЧЬ (акрополь смысла, орешек культуры, последняя

твердыня бытия), чтобы почувствовать всю безмерность отчаяния: "Мне

хочется уйти из нашей речи..."

Выпасть из речи - из мира, из смысла. Вернуться к первоначальному лепету.

К бесчувственности моллюска. К невменяемости камня. К неуследимости луча.

К абракадабре праматерии.

Непостижимым образом это самоистребление духа соединяется с

Страница 77

органичной для Мандельштама интонацией стиха. У него изначально не было