Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 115

«Планетарное» мышление, пропущенное через единственную живую точку на этой

земле, испепеляет ее. На пепле всходит поэзия.

Болевой центр ее — смертная зависимость между ситуацией, в которую родина

ПОПАДАЕТ («роком событий») и твоею вольной волей (тем, что ты ИЗБИРАЕШЬ и

ДЕЛАЕШЬ). Это — нерушимый узел, и это сюжет, с которым Есенин входит в

мировую лирику. Как все гениальное, в логику это не укладывается.

И всю тебя, как знаю,

Хочу измять и взять,

И горько проклинаю

За то, что ты мне мать.

При переводе на язык логики это обращение к родине может показаться

нравственной абракадаброй или даже умелым абсурдистским фокусом в духе любого

из направлений авангарда (ни к одному из которых Есенин никогда всерьез не

принадлежал, хотя всем интересовался, а имажинистами одно время был даже взят в

штат). Проклинать родину и одновременно продолжать быть ей верным сыном — это

чисто русское состояние, но здесь оно подкреплено не обычной ссылкой на

абсурдность мироздания, в котором ты «не виноват», а мучительным осознанием того, что этот абсурд создан твоей свободной волей. Тут не «вина» в старом, дворянском

или, поновее, интеллигентском смысле, тут - переживание фатальной греховности, коренящейся в глубине непредсказуемого народного, вернее, природного бытия, с

трудом и болью выходящего к осознанию личной ответственности, то есть, в народном

же понимании — готовящегося к неотвратимой каре.

Скомороший смех помогает выдержать эту ношу. Сначала так: «Люблю твои

пороки, и пьянство, и разбой». Потом так: «Годы молодые с забубенной славой, отравил я сам вас горькою отравой». Потом так: «И первого меня повесить нужно, скрестив мне руки за спиной: за то, что песней хриплой и недужной мешал я спать

стране родной». И наконец: «Я один... И разбитое зеркало»...

Между деланным «пастушком» и деланным «хулиганом» возникает вольтова дуга

поэзии. Величие выплавляется в том же огне, в котором сгорает личность.

Можно сказать: не было ему счастья, потому что не было счастья его родине.

Надежда Вольпин почувствовала глубже, и точнее, и страшней: «Вот счастья-то он и

боялся!»

Страница 138

На фоне столкновения Руси деревянной и Руси железной его личная драма

воспринимается не как разрешение загадки, но скорее как ее принципиальная

неразрешимость. На Русь Советскую брошен странный слепящий свет, отдающий

чернотой. Или, так: брошена тень, сквозь которую продолжает бить свет, странно-

притягательный.

Вглядываясь в вождя, символизирующего этот апокалипсис, Есенин становится в

тупик. Еще до стихов о нем сказано, весной 1920 года:

«Ленина нет. Он распластал себя в революции. Другое дело Троцкий. Троцкий

проносит себя сквозь историю, как личность! А Ленина самого как бы и нет!»

Куда легче эту проблему решает Маяковский, одержимый идеей упорядочения

Вселенной: Ленин входит в его мир как мотор в систему приводных ремней. В ржаной

мир Есенина Ленин не может врасти ни с какого боку. Председатель СНК не похож ни

на романтического мятежника, ни на народного мстителя; в нем нет ни разинского

разгула, ни пугачевской бунташности. Пытаясь объяснить, как это «скромный мальчик