Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 113

вникает, то есть в «вопросы». Это «вопросы о Советской власти, о революции», —

вспоминает Владимир Кириллов, но отмечает у Есенина поразительный сдвиг: —

Хочет высказаться точно и определенно, но выходит у него туманно и неясно».

В деловых бумагах Есенина (в анкетах и автобиографиях, да и в статьях, написанных для «публичности») можно найти все злободневно необходимое: и

Советскую власть, и Коммунистическую партию, и Ленина и чуть ли не

социалистический реализм в проекции. Но любой шаг в поэзию означает —

«туманность и неясность». ПОЭТ Есенин живет в другом измерении.

Ни мировой войны, ни революции — не заметил. Лихое шапкозакидательство в

единственном «патриотическом» стихотворении 1914 года («побросали немцы шапки

медные, испугались посвисту богатырского») звучит почти пародийно. Скользящие

упоминания «советского» производят впечатление сомнамбулического прохода «мимо

и сквозь». Партию отводит от себя одной фразой: «Чувствую себя гораздо левее». Если

учесть неоднократные анархистские заявления и «исповеди хулигана», то в это можно

поверить. Но верить не нужно, потому что во фразе: «Коммунисты нас не любят по

недоразумению» — за младенческой наивностью угадывается змеино-мудрое

ускользание.

Только от гражданской войны Есенин ускользнуть не может. Потому что эта война

разбивает то единственное, что у него есть: «Русь». И прокляты в этой войне опять-

таки и те, и эти. Под каким флагом осуществится победа тех или этих, неважно: победа

все равно будет означать гибель. А гибель — новую жизнь. Под неведомыми именами.

В том числе и самыми неожиданными.

Небо — как колокол,

Месяц — язык,

Мать моя — родина,

Я — большевик.

В этой же интонации могло бы прозвучать и другое. Например: я — анархист. «Мать

моя — родина» звучит как: мать честная! Во, где мы оказались. Поэзия легко врет в

"словах", но не врет в интонации. Большевизм — очередной «морок», вернее, очередное имя того неназываемого, что означается единственным словом "Русь". Если

она падает, то это уже как бы не она. Если взлетает, — тоже не она. В знаменитом

Страница 136

стихотворении «О Русь, взмахни крылами» есть строки, прямо смыкающиеся с

большевистской программой (мыть, чистить, трепать и драть!), что по-есенински

звучит так: «Довольно гнить и ноять, и славить взлетом гнусь — уж смыла, стерла

деготь воспрянувшая Русь». Но рядом — в финале, повторяющем зачин, — страшные

строки о смене имен, то есть почти о подмене:

С иными именами

Встает иная степь.

Эта скользнувшая в стихе «степь» заставляет вдуматься в систему «земшарных»

(сейчас сказали бы «геополитических») координат, в которых у Есенина гуляет Русь —

обреченная и неуловимая.

Ее неуловимо тянет к Востоку. Не «глобально», а — эмпирически и даже этнически.

«Затерялась Русь в Мордве и Чуди». «Калмык и татарин» первыми откликаются на «зов

матери-земли». «Азия, Азия, голубая страна» манит русских скитальцев. «Золотая

Азия» дремлет на московских куполах. «Золотые пески Афганистана и стеклянная

хмарь Бухары» реют в стихе. И не поймешь, что сулит Восток: то ли нирвану и негу, то