Читать «Microsoft Word - ЛЕВ АННИНСКИЙ» онлайн - страница 116

из Симбирска стал рулевым своей страны», Есенин в порыве влюбленности награждает

Ленина голубиной кротостью; увидеть, что Ленин «никого не ставил к стенке», можно, конечно, только из батумского рая. Но интересно, что не влезая в мир Есенина ни

одной конкретной чертой, Ленин остается для него магически завлекательной фигурой.

Ребус, сфинкс, загадка. Загадку эту помогает разгадать Прон Оглоблин, криушинский

мужик, прицелившийся пограбить барское имение. Прихватив на крыльце гостящего в

деревне поэта, криушинские пытают его на предмет столичных новостей, то есть: каковы будут цены на рожь и не дадут ли господскую землю без выкупа? Поэт,

«отягченный думой», долго не может ничего сказать, а потом выдыхает

четверостишие, которое по точности и глубине способно, наверное, уравновесить

добрую половину маяковских маршей:

Дрожали, качались ступени,

Но помню

Под звон головы:

«Скажи,

Кто такое Ленин?»

Я тихо ответил:

«Он — вы».

Самое потрясающее и самое коварное тут — «тихо». Тихое вкрадывание в истину, которая вот-вот взорвется.

Да кто ж он такой — Прон Оглоблин, воплотившийся в Ленине, вызвавший его к

жизни и «тихо» с ним отождествившийся?

«Булдыжник, драчун, грубиян». Добился-таки своего: на господском рояле, выброшенном в снег, сыграл тамбовский фокстрот коровам, за что и был поставлен к

стенке.

Между прочим, когда в реальности решалась судьба имения «Анны Снегиной», Есенин мужиков удерживал. Он говорил: уничтожать все это глупо, а лучше забрать и

устроить читальню или амбулаторию для села. «Оглоблин», натурально, рвался все

раздолбать и пожечь. Самое интересное, кто оказался на его стороне! «Моя терпеливая

мать»:

— Чужого не жалко! У нас же и награблено!

Поневоле вспомнишь о родине сказанное: «Проклинаю за то, что ты мне мать».

Так в чем разгадка российского сфинкса?

Страница 139

Не в фигуре вождя, будь то Разин, Пугачев, Ленин или любой коновод смуты, — а в

той смуте, которая таится в душах голубоглазых «пастушков», мечтающих стать

«хулиганами»:

Потому им и любы бандиты,

Что всосали в себя их гнев.

Их гнев, их отчаяние, их веселие. Их ум, что укреплен в разгуле, их любовь, что

утолена в разбое. Это же нужно в СЕБЕ ощутить и признать — и не покаяться при

этом! Вариант, психологически почти немыслимый, и только поэтически давшийся

гению.

Великие поэты Серебряного века знают два ответа на вопрос о личности, столкнувшейся с роком истории.

Одни чувствуют себя наперсниками рока (хотя слова могут быть другими, например, «мать-История»). Тут правофланговым шагает Маяковский. За ним — с

робкой хасидской улыбкой — Пастернак. И еще, пожалуй, Цветаева, яростная оттого, что рок не поддается ее воле.

Другие чувствуют себя жертвами. Мандельштам, Ахматова. И, пожалуй, та же

Цветаева, яростная оттого, что эта роль не по ней.

Но так «тихо», так певуче, так «кротко» совмещает в себе то и другое — только

Есенин. Это уникальное выражение эпохи, в которой ослепительно соединяются обе

бездны: верхняя, «небесная», и нижняя, «преисподняя». Лирический герой проходит

меж ними с наивностью младенца, «не понимающего», что делается вокруг, «впервые