Читать «Immoralist. Кризис полудня» онлайн - страница 98

Она сама не знала, что пыталась найти в бессмысленных каракулях, размытых дождями, обращенных то к вороне за окном, то к неизвестной Марине, но поняла это сразу, как только нашла последнюю записку, написанную неожиданно внятно и четко.

Она сожгла такую же записку в тот день, когда услышала глухой удар за окном, крик на улице, увидела открытое окно. Сожгла, сказав матери, что сестра выпала случайно. Лариса хотела избавить мать, разрывающуюся между дочерьми и работой, от чувства вины, которое оставляют за собой в наследство близким самоубийцы, и избавила, взяв его на себя, себе — целиком.

Лариса ушла домой, спрятав обрывок картона в карман.

Сны ей больше не снились.

Мы звоним друг другу редко, когда «болит память» — так мы называем накатывающие приступы острой, почти физической боли, суть которых объяснить кому-то еще невозможно, немыслимо.

Сейчас она выслушивает мои сбивчивые речи и, как всегда, говорит коротко, одной фразой:

—У человека идеальные отношения могут сложиться либо с пространством, либо со временем. И с тем, и другим одновременно — никак.

И кладет трубку. Вместе с короткими гудками приходит понимание того, что это правда. Я могу заблудиться в собственном дворе, если меня подвезут не с той стороны, и из всех доступных мне измерений наиболее уверенно чувствую себя в четвертом.

Я ощущаю время, как рыба океан — оно впереди, сзади, вверху, внизу, везде. Оно идет не по прямой, оно вообще никуда не идет. Я помню, где, на какой глубине лежат, чуть сдвигаясь от движения, выражения лиц, цветущие каштаны, всегда напоминавшие мне о смерти, под каким слоем штукатурки осталась жирно-коричневая линия, проведенная соком грецкого ореха по стене подъезда. За каким поворотом моих гольфстримов остались грустить белые потрескавшиеся босоножки моей бабушки, где в последний раз прошли мимо меня их толстые высокие каблуки.

Я назову эту воду — Молдавией. Я назову ее детством, сны о котором затягивают меня неотвратимо-медленно, как затягивает в себя расширяющийся от ужаса зрачок. Я вглядываюсь в них, как в отражение в зеркале — если смотреть долго и пристально, увидишь совсем другое лицо, совсем другого себя, которого можно о чем-то — спросить, и бояться ответа.

Чем старше становлюсь, все больше и ярче помню, все чаще снится город моего детства, все чаще говорю во сне на языке, которого совсем не помню наяву.

Мой Кишинев — это двор, это пятый этаж. Мир конечен, его форпост — это холм с деревянным домом, там живет моя подруга. Куда теперь жизнь занесла ее, потемнели ли светло-желтые кудряшки, поседели ли уже? Кто пьет теперь козье молоко от потомков черной соседской козы? Сносилась ли, заржавела ли та телега, которая оставила рубец на моем левом колене? Каким волосом покрылись, как огрубели тела тех, с кем играл в складских ящиках? Кто нашел мои секретики, закопанные четверть века назад? Нашел ли? Я помню, где они спрятаны от червей и дождей под зеленым стеклом и песком.