Читать «Современное искусство» онлайн - страница 39

— Не мог же я уехать в город, не узнав, что случилось.

— Тебе здесь нечего делать.

— Мне хотелось увидеть ее. А то она умрет, а я ни разу не увижу ее, не мог я такого допустить.

— Ты хочешь увидеть ее из-за него, вот что.

— Ш-ш-ш. Она может нас услышать.

— Но это так.

— Какая разница?

— Еще какая. Сама по себе она тебя не интересует. И напрасно. Она — чудо что такое, ему очень повезло с ней. Уйди, прошу.

— Я останусь, посижу с тобой. Подержи ее за руку. Ну же. Вдруг она что-то чувствует, откуда нам знать. И слышать нас она может, такое бывает. Мой отец слышал все, даже в коме.

— Откуда ты знаешь?

— Я это чувствовал, вот откуда. А как-то раз, когда я сказал врачу, чтобы тот оставил отца в покое, он сжал мою руку.

— Значит, он не был в коме.

— Нет, был. Не злись, не надо.

— Просто я все думаю: ну почему я не была там. Приехать бы мне днем раньше, ничего бы не случилось.

— Глядишь, она еще выкарабкается.

Белла огромным усилием открывает глаза, но они этого не замечают: он отводит прядку волос от лица девчушки, она ловит его руку, неловко прижимает к щеке, смотрит на него, взгляд предназначен только для него, не для чужих глаз. Она забыла про Беллу, но у самой Беллы что-то всплывает в памяти, какая-то пронзительная, ни на кого не обращенная нежность. Теперь девчушкины губы шевелятся, но слов ее Белла не разбирает, она слышит не девчушкин, а другой резкий, гортанный голос, этот обрывок воспоминаний с чем-то связан, но с чем, она не может определить.

«Молитв я не алкал, и комом в горле/ „Аминь“ застряло». Откуда этот голос? Она силится вспомнить, но голос пропадает, ее снова обдает жар, комнату полнит слепящая белизна, пылание зимнего солнца. Из моря света выплывает бородатое лицо — ни дать ни взять Иисус на картинах старых мастеров, девчушкина кожа становится прозрачной.

— Помогите, — стонет мать Еноха, и мужчина отдергивает руку, поворачивается к ней, при будничном свете воспоминание прорывается.

Маркус Соколов, ее первый деспотический возлюбленный. Ум у него был мрачного склада, он его старил: в голосе его, казалось, звучали стенания всех евреев, живших от начала времен. После того как он рассказал ей, что думал Платон о предсуществовании души, она пребывала в убеждении, что его душа прожила множество жизней, но поделиться этим соображением с ним не осмелилась, боялась — он обольет ее презрением. Остерегайся полагаться лишь на темперамент, посмотрев ее рисунки, поучал он ее, остерегайся налегать на чувства в ущерб интеллекту. Если она хочет стать настоящим художником, ей следует выработать строго аналитический подход. Он советовал ей выучить греческий.

И все-то он кого-то цитировал: Фихте и Маркса, и Шеллинга своим гортанно-скорбным голосом с сильными призвуками, модуляциями Старой родины, где никогда не был. И всю жизнь она бережно хранила в памяти его рассказы (про то, как Бетховен отказался снять шляпу перед императором, про теорию «Вечного возрождения» Ницше), точно нечто сокровенное, ключи к пониманию тех глубин его сознания, постичь которые — и они оба это знали — выше ее разумения.