Читать «Евреи в блокадном Ленинграде и его пригородах» онлайн - страница 155

…Наш город стал городом мертвецов. В центре Ленинграда многие дома были разрушены мощными бомбами, как бы разрезаны сверху донизу… В нашем доме осталось очень мало жильцов. Многие уехали, многие погибли от голода, холода, обстрелов, некоторые тихо умирали в своих квартирах.

27 января 1942 года, очень ранним утром, когда мороз достигал почти 40 градусов, мы (дети с бабушкой) проснулись от какого-то дикого ужаса. Было тихо, а в окнах – светло как днем, хотя циферблат показывал всего четыре часа утра. Окна были не завешены. Свет с улицы шел какой-то мертвый, зловещий. Наконец послышались шум и крики. Мы подбежали к окнам и поняли, что наш дом горит. Огонь распространялся сверху – горели крыша, чердак и два этажа над нами. Наверное, ослабевшие дежурные проглядели одну или даже несколько зажигательных бомб. А поскольку людей в доме было очень мало, да и те еле двигались, то пожар нескоро обнаружили и почти не тушили. Вскоре мы почувствовали гарь и дым и наконец, увидели языки пламени, ворвавшиеся в нашу квартиру через лопнувшие оконные стекла.

Мать, как всегда, была в очереди за хлебом. Мы спали в верхней теплой одежде и, не раздумывая, в ужасе бросились бежать к дому в конце нашего переулка, куда несколько дней назад решили перебираться и где уже стояли две узкие железные кровати и «буржуйка». Только прибежав туда, мы сообразили, что наша мама ничего не знает ни о пожаре, ни о нас. Леня отправился искать маму. Но они разминулись – кто-то уже успел подойти к очереди за хлебом и закричать, что дом №12 в переулке горит. Мама кинулась к нашему дому. В квартире ничего не было видно из-за густого дыма, выжигавшего глаза, и морозного тумана. Обезумевшая, она металась в страхе по квартире и не могла нас найти. Наконец появился Леня, и только тогда наша мама стала спасать от огня документы и самые необходимые вещи. Выбегая в сплошном дыму с вещами на полуразрушенную лестницу, мать хваталась руками за железные перила, чтобы не упасть, и пальцы и ладони рук ее примерзали к железу. Поэтому после пожара ее кисти рук и особенно фаланги пальцев напоминали кисти рук скелетов – одни кости без мяса и кожи. Впоследствии руки матери немного зажили, но остались на всю жизнь изуродованными, а пальцы – омертвевшими, нечувствительными ни к холоду, ни к теплу…

В страшную зиму 1941—1942 годов от голода почему-то умирало больше мужчин, чем женщин и детей, но уже весной 42-го стали умирать женщины и дети. Нашей бабушки не стало в середине апреля, когда иждивенцам и детям уже подняли хлебную норму до 250 грамм в день. Она умерла очень тихо, незаметно, и я даже не сразу понял, что она умерла, хотя лежал с ней на одной кровати. После смерти она пролежала рядом со мной еще двое суток, а потом ее опустили на пол рядом с кроватью, и приходилось переступать через нее, чтобы пройти, – комната была очень узкой. Мама зашила бабушку в новую простыню, которою удалось вынести из пожара, и в таком саване бабушка пролежала рядом с кроватью почти две недели (в комнате было чуть выше нуля градусов). Наша мама умоляла похоронить бабушку в гробу, и за похороны была согласна отдать, кроме бабушкиной хлебной карточки на декаду, и свою. Но требовали еще одну – детскую, на что мама никак не могла согласиться.