Читать «Мой папа – Штирлиц (сборник)» онлайн - страница 98

Он улыбнулся.

– Вот и отлично, будут все весь день ко мне принюхиваться. Чем это от Василия Ивановича пахнет? Никак коровушку себе завел.

Он осторожно опустил ее на свои калоши, так что голыми ступнями она почувствовала их резиновый холодок и новую гладь, поцеловал в затылок, потом в теплую со сна щеку.

– Иди, поспи еще, пока Женюрка не проснулся, а то задаст тебе потом жару.

Оленька обхватила руками шею мужа.

– Погоди, погоди еще секундочку.

Он пощекотал ее рыжеватыми, слегка уже посеребренными сединой усами.

– Пусти, Олюша. Идти надо, день сегодня тяжелый.

Он мягко опустил ее на пол, с порога еще раз погладил глазами и тихонько притворил за собой дверь, а она, дослушав убывающую скороговорку его шагов, завершившуюся громким дверным аккордом, метнулась к окну, чтобы увидеть, как он открывает дверцу служебной машины, здоровается с невидимым водителем, усаживается на пассажирское сиденье, бросает последний взгляд на окно… Испустив в морозный воздух кудрявые гирлянды выхлопа, ЗИС выехал со двора, а из спальни послышалось сначала кряхтение, а потом громкий, требовательный крик ребенка.

– Проснулся мой зайчик, проснулся мой мальчик, вот и славно, а я все жду, когда же ты проснешься? Сейчас кушать будем, потом гулять пойдем, а там, глядишь, и папенька вернется, – с ритмичной, теплыми волнами убаюкивающей интонацией приговаривала Оленька, доставая сына из кроватки, меняя подгузник, всовывая в беззубый ротик сочащийся сосок.

От крика лицо малыша покраснело, сморщилось, крохотные пальчики сжались в кулачки, от непереносимости желания он несколько раз терял грудь и принимался сосать то материнскую руку, то оборку ночной рубашки, но наконец успокоился и вошел в ритм.

– Ну слава богу, кушай на здоровье, – умиротворенно сказала она, поудобнее усаживаясь в подушки кровати, предвкушая полчаса покоя, вмещавшие сладкую полудрему, полную воспоминаний о первых неделях их с Васенькой любви, трезвые хозяйственные расчеты, мечты о поездке в Ялту и мысленные разговоры с матерью, которую Оленька помнила, как бы сквозь туман минувших со дня ее смерти лет, но внутренне чувствовала живо, и казалось, связь эта взаимная, и мама где-то рядом радуется вместе с ней ее счастью. Вот и сейчас она подошла и, светя глазами, как на той единственной фотографии, присела на край постели. Гладкая прическа, белое платье с высоким воротником. Сзади на всегдашнем отдалении братья: Сережа и Никола рядом с отцом – статным господином в военном мундире, с раздвоенной, как ласточкин хвост, бородой.

Эта потрескавшаяся фотография хранится теперь на дне чемодана, с которым год назад Оленька переехала в эту квартиру, но и не глядя на нее, она помнит мужественное выражение отцовского лица, свет материнских глаз, напускную серьезность братьев, бутафорские пальмы и каллиграфическую надпись «Ялта. 1906 год». Самой Оленьки тогда еще и в помине не было. Она родилась лишь три года спустя.

Живой из всей семьи она не помнит даже маму. Отец погиб в Галиции, когда она была еще совсем крошкой, мать умерла от тифа в девятнадцатом году, братьев без вести разметала Гражданская война. Кто знает, может быть, они живы? Но приведет ли Господь свидеться? Подростками братья на нее внимания почти не обращали, ей же из детской казались исполинами, такими же, как няня, мама, да и вообще все взрослые. В те годы ее гораздо больше интересовали: серая в яблоках деревянная лошадка на красных колесиках, которую за серебряную уздечку она возила по ковру детской; напольные часы в гостиной, пугавшие внезапным бронзовым боем; легкокрылый голубиный всплеск за окном, кухонная жительница – кошка Земфира и содержимое угольной корзины. Так и остались бы братья для Оленьки лопоухими гимназистами, изо всех сил сдерживающими смех при виде фотографа, головой залезшего в деревянный ящик на треноге, если бы про их привычки, проказы, болезни и по сей день не повествовала без устали старая няня Корнеевна. От нее-то Оленька и узнала, что «Николка поумней, похитрее был, заводила на все шалости, болел много: и тебе краснуха, и корь, и дифтерит, и из гимназии его выгоняли – в варьете нос к носу с директором столкнулся, а тот, хошь и пьяный да весь в помаде, а все ж узнал мальца, греховодник старый. Гимназистам, значится, туда дорога заказана, а начальству – здравствуйте? Зато Сергей – здоровый бутуз рос, один раз токо болел, да и то, када думали, что он ртуть из разбитого градусника выпил – химиком хотел стать, чуть плиту на кухне не подзорвал. У того потом тож неприятности вышли, в ниверситете. Хтой-то там у них бомбы навострился делать, ну вот Сережу нашего в участок и таскали. Слава богу, все обошлось, а то маменька уж больно переживали».