Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 97

«Повторяю — для меня мученики духа ничем не отличаются от других мучеников Франции. И если я решил подробнее рассказать о людях, чей ум, талант и знания отняли у нас с такой жестокостью, то лишь потому, что из всех ран, какие наносятся народу, ни одна так не вопиет о варварстве захватчиков, как рана, намеренно нанесенная мыслящему мозгу. Каждый солдат, убитый в Первой мировой войне, мне дороже любой скульптуры, дороже сводов любого собора, пробитых снарядами... Но разве кровь и плоть погибших не взывает к нам еще громче, когда мы смотрим на сожженный варварами Реймский собор, воплощавший высокий дух Франции?

Вот почему привлечь внимание к этому «человеческому собору», к нашей французской интеллигенции, замученной, искалеченной, окровавленной, привлечь внимание и во Франции и за ее рубежами, везде, где французские имена находят глубокий, хоть иногда и тайный отклик, для меня значит — еще лучше послужить и тем безымянным, бесчисленным жертвам, чья кровь так же красна, чье тело так же кричит от боли, чье мужество не меньше восхищает, чей подвиг не менее драгоценен. И я знаю, что поступаю правильно,— и если бы мой старый товарищ, парижский рабочий-металлист Тэмбо, расстрелянный в Шатобриане, мог сейчас прочесть то, что я пишу, он, цаверно, похлопал бы меня по плечу и сказал: «Правильно, друг, правильно...»

Да, правильно, что во главе гигантского шествия убитых идет этот священный отряд, звучат эти голоса, этот хор Разума и Духа. Собратья по мукам выдвинули вперед их, своих представителей. Да, правильно, что люди, оставившие на земле видимый и ясный след своей работы, говорят и сейчас за других, после смерти, как говорили за многих — живыми. Да, правильно, чтобы после кровавого ливня над свежими могилами всеми цветами, всеми оттенками их разных убеждений воссияла радуга и чтобы она поднялась над Францией, сплоченной воедино их жертвой, сияющим обещанием светлых дней...»

ДИАЛОГ В ТЮРЬМЕ

Вот мы и остались с Вами наедине, Борис Владимирович Вильде, Борис Дикой, «Морис»—в Сопротивлении...

Теперь одиннадцать месяцев я буду читать из-за плеча все, что Вы напишете, о чем Вы будете разговаривать с самим собой в «Диалоге», буду вспоминать каждое слово, дошедшее до меня за эти годы.

Вашему одинокому голосу, впервые услышанному мной в снежной тиши Подмосковья, уже вторит столько других голосов — из воспоминаний, писем, дневников, из незабываемых встреч.

Иногда вновь воскресает и Ваш молодой голос. Он слышен из ранней юности, из той комнаты с вывеской под окном, где знакомая пианистка играла Боре Вильде увертюру из «Хованщины».

В письме из Берлина 14 апреля 1931 года Борис пишет матери:

«Скажи Вале, что я сильно влюблен в «Хованщину» Мусоргского, мы купили даже пластинку и раз пять в день играем ее на граммофоне».

И — через десять лет, в тюремной тьме снова встает рассвет над Москвой-рекой.

«...ты забыл еще о самом прекрасном — о музыке. Знаю, знаю, что я в ней совсем не разбираюсь, но это не мешает мне любить ее. Я думаю сейчас о Моцарте, о Бетховене и особенно об увертюре Мусоргского к «Хованщине»— в ней такая бесконечная нежность, такая ясность...»