Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 45

«Бог мой! Я же с ним училась в Институте восточных языков! Хотите — уйдем отсюда?»

Мы долго ходили по коридорам с профессором Элен Масперо, она направляла еще какие-то лучи света на уже подробно знакомый мне портрет Вильде: рассказывала—какой это был прекрасный товарищ, как хорошо он говорил по-французски, как ему легко давался японский, который они вместе учили.

Нет, не по недостатку сведений так трудно писать о парижской жизни Бориса до Сопротивления—там-то почти все ясно, все приведено в порядок множеством совпадающих свидетельств, уже ставших историей.

Сложнее всего рассказывать о той стороне жизни Бориса Вильде, которая связана не только с его новой семьей, с товарищами по работе, по университету и по армии, но и с литературными кругами русской эмиграции.

В 1926 году на концерте в Ленинградской филармонии меня представили французскому писателю Жоржу Дюамелю: «Ваша первая переводчица на русский язык!» Он обнял меня, расцеловал в обе щеки и — честное слово! — прослезился:

«Дорогая моя! Такая молодая!.. Нет, нет, для вас я просто «папа Дюамель»! О, и к тому же врач, как и я?»

На следующий день водила его и Люка Дюрте-на — они оба врачи — по павловской лаборатории, где я тогда работала. «Башня молчания», очередной опыт у меня в камере, благоустроенный собачник, операционная — было чем похвастать. Тогда же скептик Дюртен подарил мне свою книгу, где после нескольких лестных и ласковых слов — просьба: «...и пусть она объяснит поведение моих героев с точки зрения условных рефлексов».

А вечером в особняке Дома писателей — стандартно-романтическая обстановка: глубокие кресла, камин, мягкий полумрак, словом, то самое послебан-кетное интимное настроение, когда, в старых переводных романах, полковник, выбив трубку и пригубив какой-нибудь арманьяк, начинает «неторопливый рассказ».

Все было почти так, когда Дюамель очень тихо (тема была запретной) спросил нас: знаем ли мы, что во Франции, в Париже, живут тысячи наших соотечественников, знаем ли мы, как они тоскуют, как им горько, тяжко... «Я говорю не о военных, не о знатных. Там много ваших собратьев писателей...»

Позже он рассказал в своей книге «Путешествие в Москву» о беседе с тремя русскими девушками. Он назвал нас — Беленькая, Черная и Рыжая.

К сожалению, у меня нет под рукой этой книги. Но помню, что мы, по его словам (да так оно, видно, и было), реагировали примерно так:

Беленькая сказала, что она про это вообще ничего не знает.

Черная промолчала.

А Рыжая строго заявила — узнаю свою тогдашнюю безапелляционность!—что все они сами уехали и пусть эти писатели пеняют на себя...

Шли годы, задорная молодая рыжина давно стала спокойной, скучной сединой, запорошило память, забылись встречи...