Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 37

Холодом и уверенностью в себе веяло от Бунина. Сквозь облик великого мастера все время просвечивал пренеприятный человек.

Умной, милой и веселой была Тэффи. Это она впоследствии, единственная, одобрила отъезд больного Куприна в Советский Союз и среди всех злобных и возмущенных писательских выкриков сказала свое верное слово, что не Куприн бросил всех, а они все давным-давно его оставили.

На чтения стихов Марины Цветаевой я ходила все годы. Эти чтения устраивались не часто, обычно в клубе «Возвращенцев». Правая эмиграция косилась на всех, ходивших в этот клуб. В те времена не было и речи о каком-либо реальном возвращении в Советский Союз, но во всяком случае члены этого клуба, все эти взъерошенные молодые люди, твердо и правильно стояли на том, что в отрыве от Родины нет правды. Мне очень запомнилось первое впечатление, когда я впервые услышала юношеские стихи Цветаевой. Я закрывала глаза и видела особенную, пленительнейшую девушку, думающую и чувствующую не так, как другие, знающую для выражения этого, неповторимого, свои удивительные, только ей одной подвластные слова. Я открывала глаза — и у меня физически начинало болеть сердце. Передо мной была немолодая, небрежно и неумело одетая женщина. От нее веяло неуютом и полной неприспособленностью к жизни. Неровно подстриженные волосы спереди челкой доходили до бровей. От этого лицо теряло свои естественные пропорции, становилось тяжелым и некрасивым. Только глаза были умные и задумчивые и смотрели далеко. Меня чрезвычайно мучил этот разрыв между реальной Цветаевой и той чудесной, из стихов. И только теперь, вглядываясь в фотографию, я вижу, как прекрасно, необычайно прекрасно лицо Марины Цветаевой».

Мне искренно жаль пропускать рассказы Тамары Павловны о молодых поэтах, с которыми она встречалась в Париже, о разногласиях в эмигрантских кругах, о том, как мужа Тамары уволили из Богословского института «за принадлежность к Московской патриархии» и как их «иначе как «большевиками» не называли. «Воспоминание об этом чувстве беспомощности, выброшенности в пустоту, на чужбине, где никому до тебя нет дела, осталось в моей памяти навсегда»,— пишет Тамара.

К счастью, ее мужу предложили место редактора в журнале «Движения» и безработица ему уже не угрожала.

«На сентябрь я уехала из Парижа на океан. Летом там был лагерь для девочек, и молодые руководительницы, а также старшие девочки остались на сентябрь отдохнуть.

Немного позже в этот лагерь приехала отдыхать и Елизавета Юрьевна. По вечерам она вела с нами беседы на самые разнообразные темы. Говорила она, как всегда, со страстным напором, убежденно, искренно...

Мы умоляли Елизавету Юрьевну рассказывать нам что-нибудь о своей молодости. Мы прекрасно знали, что молодость ее была полна исканий и раздумий: это был и «Цех Поэтов», и «башня» Вячеслава Иванова, и Блок. Над всем и всегда — Блок.

Когда Елизавета Юрьевна рассказывала о своем первом посещении Блока, я сразу же представляла себе, какой яркой румяной девушкой, по-мальчишечьи нескладной и резкой в движениях, вошла она к Блоку. Такого румянца, пожалуй, даже волнение не могло потушить,— «сильного, как разливы рек!». Слушая рассказ, все мы хором заявляли Елизавете Юрьевне, что она попросту была влюблена в Блока. Елизавета Юрьевна помолчала, а потом ответила, что в те времена не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока. Никто из нас тогда не знал, что ее чувство было неизмеримо больше и сложнее влюбленности и прошло через всю жизнь.