Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 36

Все это дает право вспоминать.

Я приехала из Эстонии в Париж девятнадцатилетней. Мой муж читал лекции в Русском Богословском институте и был одним из руководителей Русского студенческого христианского движения.

Первое, куда я попала, был общий съезд «Движения». Он был устроен в сентябре 1930 года в местечке Компьень, недалеко от Парижа. Это была территория французских молодежных лагерей. Длинные деревянные бараки служили нам один — столовой, другой — залом для собраний, третий — походной церковью, которая напоминала скорее сад, до того была вся в цветах и ветках. Были и общежития для гостей и профессуры, мужское, и наше, женское, с нескончаемыми оживленными разговорами. Душой нашего женского барака была Елизавета Юрьевна Скобцова. Я видела ее впервые и была совершенно поражена и пленена. Внешне она, наверное, была скорее непривлекательна: очень беспорядочная, совершенно не обращающая внимания на свою одежду, какая-то нескладная, близорукая. Но эти близорукие глаза так умно поблескивали за стеклами очков, румяное лицо улыбалось, а речи были до того напористы, такая убежденность была в ее словах, так страстно она была одержима какой-нибудь идеей или планом, что невозможно было не верить в ее правоту, в абсолютную необходимость того, что сейчас так горело, так жгло ее душу. Я никогда не слышала, чтобы она о чем-нибудь говорила равнодушно. В тот период сердце ее было полно жалости к русским рабочим во Франции. Она рассказывала о своих поездках по французской провинции, о беседах с рабочими, о стремлении вырвать их из пьяной и бессмысленной жизни, о том, в какой тоске и скуке они живут.

Внешнее благополучие, духовная успокоенность были ей совсем не по душе!

Больше всего она восставала против духовного комфорта:

Посты и куличи. Добротный быт.

Ложиться в полночь, подниматься в девять. Размеренность во всем — в любви и гневе. Нет, этим дух уже по горло сыт.

Не только надо этот быт сломать, Но и себя сломать и искалечить, И непомерность всю поднять на плечи, И вихрями чужой покой взорвать.

Необычайная жизненность, энергия, бунтарство были в ней.

После очередного дня съезда, напряженного и загруженного докладами, мы приходили к себе, в барак, и должны были бы отдыхать и спать, но тут-то и начинались разговоры с Елизаветой Юрьевной, которые кончались глубокой ночью. Она была бессонная и неутомимая. Много лет спустя, в годы немецкой оккупации, колючая проволока окружила эту территорию. Наши бараки были использованы под концентрационный лагерь, куда свозили заключенных из парижских тюрем. Сюда, 21 апреля 1943 года, привезли из форта Роменвиль Елизавету Юрьевну, отсюда ее отправляли в Германию, в Равенс-брюк, на смерть...

Постепенно я втянулась в парижскую жизнь. Старалась не пропускать литературные чтения. Ходила и на «Зеленую Лампу» к Зинаиде Гиппиус и Мережковскому. Но они оба казались мне неискренними и желчными. Мережковский тогда искусно жонглировал огромнейшим материалом апокрифов и исторических цитат. Получалась интереснейшая мозаика. Но мне очень мешало чувство неорганичности этой постройки, казалось, что все можно перетасовать иначе — и смысл тогда тоже станет совершенно иным.