Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 34

Спасибо за Твое поздравление и письмо. Я получил его уже 6-го.

Итак, сегодня мне стукнул еще один год — 24! Цифра порядочная, особенно если подумать, что ничего в жизни еще не достигнуто «определенного». Впрочем, бог с ним, с этим «определенным». Я пока что жизнью моей доволен, и нельзя сказать, чтобы она была уж так бесплодна и безрезультатна. Уже одно то, что за эти два года я научился хорошо немецкому и немного французскому языку — это тоже кое-что значит.

Со временем, быть может, выйдет из меня и писатель — времени на это еще хватит.

У меня еще на неделю работы в библиотеке. Когда закончу, то хочу устроить маленькую прогулку на велосипеде — так дней на десять,— а потом опять вернусь к барону Клейншмидту и, быть может, останусь здесь еще на месяц — работать над моим романом. Быть может, и нет — это еще неопределенно.

Сегодняшний мой день — первый день двадцать пятого моего года — провел я в разъездах — утром на лошадях в соседний городок, где надо было и то и другое купить, после обеда — на велосипеде — купаться, вечером — на автомобиле за 40 верст — встречать барона, который был в Марбурге (где он — доцент английского языка в университете).

Значит ли это, что весь год буду путешествовать? Увидим.

Пока же — крепко-крепко целую Тебя, милая мамочка, пиши.

Боря».

Через, месяц сестра получила открытку уже из Кёльна:

«3 августа 1932 года. Сегодня осматривал Кёльнский собор, что считается красивейшим в мире по чистоте стиля (третий в мире по величине, заложен в тринадцатом веке мастером Рилле). Штука замечательная. Видел также сокровищницу собора — золото, драгоценные камни и т. д., сделанные так искусно, как нынче не умеют. Кроме собора в Кёльне — Рейн и Kolnischeswasser — по-русски — одеколон. Привет. Боря».

На следующий день Вильде приехал в Париж.

9

В бесплатных парижских ночлежках безработные спали так: перед длинной деревянной скамьей протягивался толстый корабельный канат. На него как бы нанизывались изножия парусиновых коек-гамаков. В шесть утра канат отвязывали, он падал, а люди рывком становились на ноги и, вздрогнув, просыпались.

В ту осень 1932 года из провинции в Париж хлынули толпы безработных. С заводов и фабрик, с шахт и каменоломен увольняли рабочих — и в первую очередь «апатридов», людей без родины, без паспорта, главным образом — русских, тех, кого шквалом, ураганом, смерчем событий выбросило на чужую землю.

Неизвестно почему, но они надеялись, что в Париже можно будет найти работу, что, в крайнем случае, помогут более обеспеченные соотечественники.

Но все было нелегко: почти все жили скудно, тесно, занимались не своим делом, зарабатывали гроши.

Были и другие,— но сытый, как известно...

И голодные рылись в мусорных ящиках, побирались у вокзалов, у русских трактиров, где пристроились «счастливчики»: балалайка, трепак, заунывные песни — отпевают свою жизнь, терзают до рассвета «подругу семиструнную» для туристов, заедающих «Гате slave» — «эту славянскую душу» — кулебякой и гречишными блинами.

Не тогда ли Вертинский пел по маленьким кабачкам — в большие ему уже было трудно попасть! — ту душещипательную, а может быть, и хватающую за душу? — песню «Чужие города», которая сейчас звучит с пластинок московского завода, массовый выпуск: