Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 17

Есть биографии, которые изобилуют придуманными диалогами, несуществовавшими встречами, грешат «красивыми» описаниями. В них часто рассказы о детстве героя как бы предвосхищают весь его дальнейший путь.

Это так называемые biographies romanees — биографии-романы.

Что же делать, если заранее запрещаешь себе такой путь?

Трудно писать даже о тех, кого знал годами. Не хочется бродить в потемках чужой души, неохота пререкаться с теми, кто тоже знал этого человека, но думает о нем по-другому оттого, что их связывало другое время, другое место и другие действия.

Но как быть, если ты человека — хотя бы и твоего современника — никогда не встречал, но неотрывно, месяцами, думал о нем, читал его письма, стихи, собирал по крохам чужие воспоминания? Что делать, если ты уже неоспоримо и непререкаемо представляешь его себе — видимым, осязаемым, даже «озвученным»,— слышишь его голос, интонации? Как быть тогда с противоречивыми свидетельствами его друзей и родных, не совпадающими с твоим представлением? Спорить ли с ними, если ты думаешь по-другому?

К счастью, все воспоминания о Борисе Вильде как-то собрались в один световой пучок, сфокусировались в одной точке, одним неколебимым лучом легли на его портреты, письма, стихи.

В том, что мне рассказывали о его ранних годах, расхождений почти нет,— все свидетельства совпадают почти дословно.

...Был хорош собой и, хотя «расцветка» была другая, он уже тогда был похож на Маяковского. Говорил негромко, скорее медленно, чем быстро. Часто молча наблюдал, слушал. В движениях был точен, нетороплив, собран. Хорошо воспитан, вежлив, ироничен, но не насмешлив впустую. Очень незаметно всегда становился главарем во всех детских играх, в школьных выходках.

Соученики вспоминают, как класс взбунтовался против каких-то непосильных нагрузок или строгостей, и инспектор, не дав себе труда разобраться, кто затеял этот «беспорядок», сказал:

— А вам, Вильде, особенно стыдно: вы учитесь бесплатно, надо благодарить за это, а не верховодить в таких выходках...

В ранней юности, рассказывала его кузина Вера Михайловна Каверзнева, Борис во всех играх был вожаком, командиром,— и все же чувствовалось, что он в стороне, особняком.

Позже, на собраниях парижских поэтов, часто председательствовал, но совсем не выступал со стихами. Выступая же с докладами на ученых заседаниях, умел заставить себя слушать, говорил интересно, точно, содержательно. Дома всегда был ровен, приветлив, входил во все, все умел делать и делал охотно и незаметно.

И при этом — до конца жизни—был жизнерадостен, весел, хотя смеялся редко, умел выпутываться из всяких передряг. Так хочется целиком переписать по-русски странички полудетского дневника Эвелины, где о приездах Бориса из армии, во время «странной войны»— ноябрь—декабрь 1939 года.

Маленькая Эвелина обожала своего названого брата: это он сидел с ней у доктора, когда ей вскрывали нарыв в горле «и она вела себя молодцом — ни разу не вскрикнула», как писал Борис матери. Это ей он неизменно помогал готовиться к экзаменам, сетовал на ее лень, радовался ее успехам. Это о ней сказал в последнем письме: «Я очень люблю Эвелину и верю, что она сумеет работать для новой Франции...»