Читать «Феликс Гольт» онлайн - страница 15
Джордж Элиот
Она отвернулась от зеркала и стала ходить взад и вперед по комнате.
– А какое сходство! – проговорила она глухим шепотом, – впрочем, вряд ли кто кроме меня это заметит.
Она бросилась в кресла, устремив взор куда-то в неопределенную даль, она не видела того, что было у нее перед глазами, за то с какою ясностью видела она давно минувшую картину: маленькое пухленькое существо стоит, облокотившись на ее колени, шаловливо играя ножкой, и с серебристым смехом заглядывая ей в глаза. Она думала в эти дни, что это существо восстановит расстроенную гармонию ее существования, сообщит единство ее жизни, будет утешением ее на закате жизни. Но ничто не вышло так, как она рассчитывала. Долго длились страстные восторги матери, даже это святое чувство отравлялось мрачным желанием, чтобы ее старший, уродливый, слабоумный ребенок поскорее умер и уступил место ее любимцу и красавчику, которым она так гордилась. Подобные желания превращают жизнь в безобразную лотерею, в которой каждый день может принести неудачу, в которой люди, спящие на пуховиках и наслаждающиеся самым утонченным столом, люди, широко пользующиеся тем небом и землею, ничтожный клочок которых составил бы счастье многих, эти люди становятся, как всякий игрок, исхудалыми и бледными, раздражительными и беспокойными. День за днем, год за годом приносил с собой неудачу, новые заботы возбуждали новые желания, удовлетворить которым было не в ее власти, приходилось более и более надеяться на лотерею, а между тем пухленький красавчик вырос в видного юношу, ценившего свою свободу гораздо более материнских ласк; – яйцо ящерицы, эта хорошенькая кругленькая игрушка превратилась в быструю увертливую ящерицу. Материнская любовь вначале бывает так всеобъемлюща, что она заглушает, притупляет все другие чувства; это как бы продолжение одной жизни в другой, расширение собственного я. Но с течением времени и материнская любовь может оставаться источником радостей под тем только условием – как и всякая другая любовь – под условием значительной доли самоотречения и способности жить чужою жизнью. Мистрисс Трансом смутно сознавала непреложность этого неизменного факта. Но она с отчаянием ухватилась за мысль, что только ради этого сына, ей и стоило жить, без этой надежды намять прошлого не давала бы ей покоя. Когда-нибудь какими бы то ни было путями это имение, которое она с такой энергией отстаивала от притязаний закона, будет принадлежать Гарольду. Так или иначе, она когда-нибудь да избавится от этого ненавистного Дурфи, своего полоумного первенца, с таким упорством отказывавшегося расстаться со своей презренной жизнью,– может быть, разврат, наконец, убьет его. А между тем долги на имение росли, а наследникам, кто бы они там ни были, представлялась весьма непривлекательная перспектива. Гарольд должен сам себе пробить карьеру, и он сам твердо решился на это с удивительной проницательностью относительно средств и условий, при которых он мог надеяться на успех в свете. Как большая часть энергических людей, он имел твердую веру в свой успех, он был весел при расставании, обещая возвратиться с большим состоянием, и это обещание, не смотря на все испытанные ею неудачи, служило его матери единственным основанием для надежд на будущее. Счастье повезло ему и, однако, ничего не вышло так, как она ожидала. Вся ее жизнь походила на неудавшийся пикник, после которого остается усталость и общее чувство неудовольствия. Гарольд отправился с посольством в Константинополь под покровительством знатного родственника, двоюродного брата его матери. Ему предстояла дипломатическая карьера. Но судьба его приняла совсем иной оборот; он спас жизнь одному армянскому банкиру, который из благодарности сделал ему выгодное предложение, которое практический молодой человек предпочел и протекции сановитых родственников, и сомнительным успехам на дипломатическом поприще. Гарольд сделался купцом и банкиром в Смирне; года летели, а он и не искал случая посетить свое отечество и не заботился сообщать матери известий о своих успехах; он просил, чтобы ему писали поболее из Англии, но сам мало писал. Мистрисс Трансом по привычке постоянно переписывалась с сыном, но столько лет бесплодных ожиданий и постоянные тревоги по денежным делам до того убили в ней все надежды, что она более была приготовлена получать новые дурные вести от своего распутного сына, чем хорошие от Гарольда. Вся жизнь ее теперь расходовалась на мелочные ежедневные заботы, и как все женщины с характером, достигшие старости без какой-нибудь руководящей сильной страсти или привязанности, она приобрела свой особенный неизменный образ думать и действовать; она имела свои привычки, свои "порядки", которым никто не должен сметь перечить. Мало-помалу она привыкла восполнять страшную пустоту своей жизни приказаниями арендаторам, насильственным течением своими средствами больных поселян, удовольствием выторговать или сэкономить какую-нибудь копейку, или наслаждением ответить ядовитой эпиграммой на колкие выходки леди Дебари. В этих мирных занятиях протекала ее жизнь, но с год тому назад исполнилось, наконец, страстное желание когда-то молодой цветущей матери – теперь седой морщинистой старухи, на лице которой тревожная, безотрадная жизнь оставила неизгладимую печать. С Джерсея пришли известия что Дурфи, ее полоумный сын умер.
