Читать «Собрание сочинений в 25 томах. Том 9» онлайн - страница 137

— Может, напрасно вы старались,— говорю.

Так и вышло; жребий мой оказался из последних. Титов даже не поверил счастью моему, а потом сумрачно засмеялся:

— Видно, и вправду бог-то за тебя!

Я — молчу, а несказанно рад; для меня это свобода от всего, что тяготило душу, а главное — от дорогого тестя. Дома — радость Ольгина; плачет и смеется, милая, хвалит меня и ласкает, словно я медведя убил.

— Слава тебе, господи,— говорит,— теперь я спокойно помру!

Посмеиваюсь я над нею, а самому — жутко, ибо чувствую — верит она в смерть свою, понимаю, что вера эта пагубна, уничтожает она силу жизненную в человеке.

Дня через три начались у нее роды. Двое суток мучилась она страшными муками, а на третьи скончалась, разрешившись мертвеньким; скончалась, как уверила себя, милый мой друг!

Похорон ее не помню, ибо некоторое время и слеп и глух был.

Разбудил меня Титов,— было это на могиле Ольгиной. Как теперь вижу — стоит он предо мной, смотрит в лицо мне и говорит:

— Вот, Матвей, второй раз сходимся мы с тобой около мертвых; здесь родилась наша дружба, здесь и снова окрепнуть бы ей...

Оглядываюсь, как будто я впервые на землю попал: дождь накрапывает, туман вокруг, качаются в нем голые деревья, плывут и прячутся намогильные кресты, всё ограблено холодом, одето тяжкой сыростью, дышать нечем, будто дождь и туман весь воздух пожрали.

Я говорю Титову:

— Что тебе надо?

— Надо мне, чтобы понял ты горе мое. Может быть, и за тебя, за то, что помешал я тебе жить по воле твоей, наказал меня господь смертью дочери...

Тает земля под ногами, обращаясь в липкую грязь, и, чмокая, присасывает ноги мои.

Сгреб я его, бросил на землю, словно куль отрубей, кричу:

— Будь ты проклят, окаянный!

И началось для меня время безумное и бессмысленное,— не могу головы своей вверх поднять, тоже как бы брошен на землю гневною рукой и без сил распростерся на земле. Болит душа обидой на бога, взгляну на образа и отойду прочь скорее: спорить я хочу, а не каяться.

Знаю, что по закону должен смиренно покаяние при-несть, должен сказать:

«Так, господи! Тяжела рука твоя, а справедлива, и гнев твой велик, но благостен!»

А по совести моей — не могу сказать этих слов, стою потерянный между разными мыслями и не нахожу себя.

Подумаю:

«Не за то ли мне этот удар, что я тайно сомневался в бытии твоем?»

Пугает меня это, оправдываюсь:

«Ведь не в бытии, а только в милосердии твоем сомневался я, ибо кажется мне, что все люди брошены тобою без помощи и без пути!»

И всё это — не то, что тлеет в душе моей, тлеет и нестерпимо жжет ее. Спать не могу, ничего не делаю, по ночам тени какие-то душат меня, Ольгу вижу, жутко мне, и нет сил жить.

Решил удавиться.

Было это ночью, лежал я на постели одетый и маялся; в памяти жена стоит, ни в чем не повинная; синие глаза ее тихими огнями теплятся, зовут. В окна месяц смотрит, на полу светлые тропы лежат — на душе еще темнее от них. Вскочил, взял веревку от птичьей сети, вбил гвоздь в матицу, петлю сделал и стул подставил. Захотелось мне пиджак снять, снял, ворот у рубахи порвал и вдруг вижу — на стене тайно мелькнуло чье-то маленькое неясное лицо. Едва не закричал со страха, но понял, что это мое лицо в круглом Ольгином зеркале. Смотрю — вид безумный и жалостный, волосы встрепаны, щеки провалились, нос острый, рот полуоткрыт, точно задыхается человек, а глаза смотрят оттуда замученно, с великой горечью.