| Rubashov had heard of this method of complete physical crushing of the accused, in which usually two or three examining magistrates relieved each other in turn in a continuous cross-examination. | Рубашов слышал о методе физического сокрушения обвиняемого, когда сменяющиеся следователи непрерывно пытают его изнурительным многосуточным допросом. |
| But the difference with Gletkin's method was that he never had himself relieved, and exacted as much from himself as from Rubashov. Thus he deprived Rubashov of his last psychological resort: the pathos of the maltreated, the moral superiority of the victim. | Однако Глеткин никогда не отдыхал и сам, отняв у Рубашова пафос нравственного превосходства жертвы над истязателями. |
| After forty-eight hours, Rubashov had lost the sense of day and night. | После первых сорока восьми часов он перестал различать смену дня и ночи. |
| When, after an hour's sleep, the giant shook him awake, he was no longer able to decide whether the grey light at the window was that of dawn or of evening. | Лязгала дверь, на пороге появлялся высокий охранник, и он вставал с койки, не понимая, рассвет ли сереет за мутным стеклом или угасающий зимний день. |
| The corridor, with the barber's shop, cellar steps and barred door, was always lit by the same stale light of the electric bulbs. | А тюремные коридоры, двери камер и ступени винтовой лестницы заливало мертвое электрическое марево. |
| If, during the hearing, it gradually grew lighter at the window, until Gletkin finally turned out the lamp, it was morning. | Если во время допроса серая муть за окном постепенно светлела и Глеткин в конце концов выключал лампу, значит, наступало утро. |
| If it got darker, and Gletkin turned the lamp on, it was evening. | Если сумерки сгущались и лампа вспыхивала, -начинался вечер. |
| If Rubashov got hungry during the examination, Gletkin let tea and sandwiches be fetched for him. | Когда Рубашов заявлял, что голоден, в кабинете появлялись бутерброды и чай. |
| But he seldom had any appetite; that is to say, he had fits of ravenous hunger, but when the bread stood before him, he was overcome by nausea Gletkin never ate in his presence, and Rubashov for some inexplicable reason found it humiliating to ask for food. | Но есть ему обыкновенно не хотелось; вернее, он испытывал приступы волчьего аппетита, пока еды не было, но как только ее приносили, к горлу подкатывала тошнота. Кроме того, Глеткин никогда не ел в его присутствии, и ему казалось унизительным говорить, что он проголодался. |
| Anything which touched on physical functions was humiliating to Rubashov in the presence of Gletkin, who never showed signs of fatigue, never yawned, never smoked, seemed neither to eat nor to drink, and always sat behind his desk in the same correct position, in the same stiff uniform with creaking cuffs. | Вообще, все физические отправления становились при Глеткине унизительными, потому что сам он никогда не показывал признаков усталости, не зевал и не сутулился, не курил, не ел и не пил -официальный и подтянутый, сидел он за своим столом, а его аккуратно пригнанные ремни негромко и корректно поскрипывали. |
| The worst degradation for Rubashov was when he had to ask permission to relieve himself. | Наихудшей пыткой для Рубашова становилось желание выйти из кабинета по естественной нужде. |
| Gletkin would let him be conducted to the lavatory by the warder on duty, usually the giant, who then waited for him outside. | Глеткин вызывал дежурного охранника, и тот конвоировал Рубашова в уборную. |
| Once Rubashov fell asleep behind the closed door. From then onwards the door always remained ajar. | Однажды Рубашов уснул прямо на толчке, с тех пор охранник не разрешал ему закрывать дверь. |
| His condition during the hearing alternated between apathy and an unnatural, glassy wakefulness. | Сковывающая его апатия сменялась иногда болезненно механическим возбуждением. |
