Говорит, улыбаясь криво: «И как оно, море это?»Отвечаю с ленцою: «Так, море себе и море,не солёнее прочих.Ну, разве одна особенность — Лета.Лета в него впадает, привносит горечь.Оттого поцелуи после купания терпки,а ещё после ночи никто никого не помнит.Да, у женщин нет возраста, есть состояние — „детка“,а мужчин нет в помине.На пляжной дневной жаровнерасплавляются сути, проходят метаморфозы —в результате по берегу скачут одни сатиры.Я же, веришь, со всеми общалась посредством прозы:вавилонской, гортанной, пропитанной маслом мирры.Я почти позабыла рифмы, но в том ли горе,если было в избытке солнца, песка и ритма».Он сжимает ладони.Я знаю — хотел на горлеили там, предположим, на ручке опасной бритвы,но не те времена, так что, зверь мой, души порывы,зажимая в сведённых пальцах глухую ярость.Перед плотным обедом уместны аперитивы,но давно ничего, кроме вермута, не осталось.Если ненависть — блюдо, её подают холодной.Я в подобных изысках изрядно поднаторела.Положи на уста печать, а ладонь — под стёгнои вкушай не спеша.Перемирие под омелойбудет кратким, как жизнь,но пускай оно всё же будет.Я готова искать живое под чёрствой коркой.Пьёт, темнея лицом, но…«В достатке воды в сосуде.Я — живая вода, напомнить?Пусть будет горько:умирают не там, где терпко, а там, где пусто.Убивает не тот, кто терпит, а тот, кто выждал.Да, оно цвета ярости, вкуса моря, большое чувство,и его тот лишь вынесет, кто был и прежде выжжен.Этой осенью все соблазны созрели к сроку,и во мне четверть крови течёт от премудрой Евы,но ни персик, ни яблоко, полные сладким соком,не сорву в этот раз, как ни бьётся о рёбра слевабеспокойная птица.Я стала стратегом, милый,и на этой войне нет ничьей, мне нужна победа».Он вздыхает.Он смотрит.Он видит, как я красива.Я люблю его.… Сволочь.Я взглядом уже раздета.Но на этой войне, запомни…Он знает тайну,он целует мои запястья.Он пахнет пряно.Убирайся к чертям!Останься…Не трогай!Дай мне…Как же сладко…я…ненавижу…Кентавр упрямый!
О ней
Женщина, стареющая по науке,бережёт себя, избегает душевной муки,в глицериновых масках изящные нежит руки,в сутки спит не меньше восьми часов.Поутру, выпив огненный кофе и раскрошив рогалик,надевает духи, улыбку, задумчиво смотрит в дали,добавляет игривый шарфик и в мир слетает,и свистит над немеющей жертвой взгляда её лассо.Впрочем, жертвы напрасны: ведь ей же слегка за тридцатьвсю последнюю вечность — желание порезвитьсяпересохло давно, так стоит ли из копытцапить нечистую воду чьей-то чужой души?Ни к чему, ни за чем, ни о ком — всё закрыто в прошлом,настоящий момент блазнениям не испошлить.Подкаблучник-асфальт льнёт покорно к её подошвам,и не время её торопит — она спешит.У стеклянных дверей, отразившись, поправит годы.Козлоногий консьерж, косоглазый и криворотый,узнавая, кивнёт, улыбнётся. Она у входана секунду замрёт, а потом в темноту шагнёт.И запнётся опять — как всегда! — о сбежавший коврик,в недра сумки нырнёт и почти преуспеет в ловлеодичавших ключей, откопает арбузный «Орбит»,запасные колготки, помаду и райский плод.Бросит мелочи жизни на откуп теням ползучим,на немые вопросы ответит: «Бывало лучше.Замоталась вконец. Времена навалились сучьи.Вот…».Дверь запрёт, сбросит плащ и, губу прикусив, завоет.Проберётся наощупь к центру, на круглый столсумку вытряхнет, лист отыщет, что сложен втрое,пробормочет что-то о меньшем из вечных зол.…Выцветает мгновенно, глаза западают, остреют скулы.В списке чёркает нервно и курит, запойно курит.Замирает за окнами людный усталый улей.Ж-ж-ж-дёт.
