| Till now that flesh had been protected by a solid wall built into the earth which held it, by the certainty of resting in the same spot, under a roof which could resist the gale. | До сих пор он был защищен крепкой стеной, глубоко врытой в землю, уверенностью в отдыхе на привычном месте, под крышей, которой не страшен напор ветра. |
| Now all that, which it was a pleasure to defy in the warmth of home, must become a peril and a constant discomfort. | Теперь же все то, что не пугает нас в тепле и уюте, за запертыми дверями, превратится для него в опасность, в постоянное страдание. |
| No earth under foot, only the greedy, heaving, complaining sea; no space around for walking, running, losing the way, only a few yards of planks to pace like a convict among other prisoners; no trees, no gardens, no streets, no houses; nothing but water and clouds. | Уже не будет земли под ногами, а только море, бурное, ревущее, готовое поглотить. Не будет простора, где можно гулять, бродить, блуждать по дорогам, а лишь несколько метров деревянного настила, по которому придется шагать, словно преступнику, среди других арестантов. Не будет больше ни деревьев, ни садов, ни улиц, ни зданий -- ничего, кроме воды и облаков. |
| And the ceaseless motion of the ship beneath his feet. | И все время он будет чувствовать, как под ним качается корабль. |
| On stormy days he must lean against the wainscot, hold on to the doors, cling to the edge of the narrow berth to save himself from rolling out. | В непогоду придется прижиматься к стенкам, хвататься за двери, цепляться за край узкой койки, чтобы не упасть на пол. |
| On calm days he would hear the snorting throb of the screw, and feel the swift flight of the ship, bearing him on in its unpausing, regular, exasperating race. | В дни штиля он будет слышать прерывистый храп винта и ощущать ход несущего его корабля -безостановочный, ровный, однообразный до тошноты. |
| And he was condemned to this vagabond convict's life solely because his mother had yielded to a man's caresses. | И на эту жизнь каторжника-бродяги он осужден только за то, что мать его отдавалась чьим-то ласкам. |
| He walked on, his heart sinking with the despairing sorrow of those who are doomed to exile. | Он шел куда глаза -- глядят, изнемогая от безысходной тоски, которая съедает людей, навеки покидающих родину. |
| He no longer felt a haughty disdain and scornful hatred of the strangers he met, but a woeful impulse to speak to them, to tell them all that he had to quit France, to be listened to and comforted. | Он уже не смотрел с высокомерным пренебрежением, презрительной неприязнью на незнакомых прохожих, теперь, ему хотелось заговорить с ними, сказать им, что он скоро покинет Францию, ему хотелось, чтобы его выслушали и пожалели. |
| There was in the very depths of his heart the shame-faced need of a beggar who would fain hold out his hand-a timid but urgent need to feel that some one would grieve at his departing. | Это было унизительное чувство нищего, протягивающего руку, робкое, но неодолимое желание убедиться, что кто-то скорбит об его отъезде. |
| He thought of Marowsko. | Он вспомнил о Маровско. |
| The old Pole was the only person who loved him well enough to feel true and keen emotion, and the doctor at once determined to go and see him. | Один лишь старый поляк любил его настолько, чтобы искренне огорчиться. Пьер решил тотчас же пойти к нему. |
| When he entered the shop, the druggist, who was pounding powders in a marble mortar, started and left his work. | Когда он вошел в аптеку, старик, растиравший порошки в мраморной ступке, встрепенулся и бросил свою работу. |
| "You are never to be seen nowadays," said he. | -- Вас что-то совсем не видно, -- сказал он. |
