Читать «М. Горький. Собрание сочинений в 18 томах. Том 4» онлайн - страница 89

«Надо все сказать, что знаю! — грустно посоветовала она себе.— Наверное — последний раз говорю...»

Но скоро посторонние мысли оставили ее, она вся погрузилась в созерцание картин печальной жизни, ей казалось, что она быстро стареет под тяжестью их,— сама впервые, с такой полнотой, почувствовала унизительное положение людей и ясную необходимость для всех вырваться из плена разрушающих душу и тело тугих петель огромной сети жадности, животной злобы и лжи.

— Насчет деревни — верно!—пробормотал кто-то. Вера узнала угрюмый голос грязного солдата.

Были минуты, когда она забывала о слушателях, говоря как бы для себя самой, спрашивая себя и отвечая, проверяла то, что видела, тем, что читала в книгах, и порою останавливалась, пораженная оскорбительными противоречиями жизни с простейшими требованиями справедливости, и снова говорила, страстно протестуя, опровергая, доказывая, вся охваченная чувством гнева, обиды и тоски.

В одну из таких минут невольного молчания она взглянула на солдат — все они смотрели в разные стороны и показались ей теперь более людьми, чем раньше. Видимо, каждый из них грустно думал о чем-то своем, только Шамов упорно следил за нею широко открытыми глазами. Как сквозь мелкий дождь осени или густой туман, она видела перед собою тела людей, брошенные на землю,— они все стали меньше, казалось Вере. Исаев, слушая, качал головой, точно вол в ярме; он смотрел на свою руку, шевеля пальцами, и порою густо и неразумно мычал:

— Конечно... Это так!

А рыжий солдат лег на бок, положил руку под голову, срывая губами листья с ветки ивы, жевал их, морщился и вдруг быстро изменял позу, точно обожженный или испуганный, вскидываясь всем телом.

— Не возись ты, Михайло! — заметил ему Шамов.

— Ступай к чертям! —тихонько пробормотал рыжий.

Кто-то глубоко и тяжело охнул, а в глазах Авдеева разгорался темный огонь, и лицо его еще более похудело.

Вера чувствовала общее внимание к ней, но теперь это не обрадовало ее. И она снова надолго потеряла солдат, перестала их видеть каждого отдельно — перед нею стояло чье-то одно темное, задумчивое, недоумевающее лицо, оно молча слушало и не спорило с волей, подчинявшей его. Она пьянела от возбуждения, ей было теперь одинаково чуждо все, кроме жаркого желания исчерпать до конца впечатления жизни, возмущение ими, сказать всю правду, известную ей, посеять ее глубоко, навсегда, для вечного роста. Никогда еще мысли ее не были для нее так велики, ценны и красивы, как в этот момент, теперь она любила их с необычайной страстью, и это чувство с одинаковой силой насыщало ее душу и тело горячими волнами гордого сознания своей человеческой ценности — сознания силы противостоять растлевающему влиянию мертвых и уже гниющих форм жизни и способности строить новое, живое, радостное.

Народ встал перед нею, как бесконечная энергия, как первоначальный хаос, и ей казалось, что она, одухотворяя его, создает новый мир разума и красоты.

— В народе — все начала, в его силе все возможности, его трудом кормится вся жизнь, и ему принадлежит право распределять труд свой по справедливости! И мы до той поры будем несчастны, пока народ не почувствует свое право быть владыкою труда своего...