Читать «Куры не летают (сборник)» онлайн - страница 198

В стихотворении «На независимость Украины» Бродский в последней строке, наряду с длинной тирадой, изобилующей историческими реминисценциями, обращается к поэзии как наивысшему приговору истории и обозначает его двумя именами – Пушкина и Шевченко. Для Бродского это абсолютно характерное и оправданное завершение: считая поэзию высшей формой искусства, а язык – высшей формой поэзии, он никак не может ограничиться всего лишь историей или собственными эмоциональными оценками. Пушкин и Шевченко – те личности, с помощью которых Бродский обосновывает свое опровержение независимости Украины, измеряет ее целесообразность. Не потому ли нейтрально-позитивное высказывание о Пушкине и крайне негативное – о Шевченко экстраполируется на весь ряд, который стоит за этими именами? Бродский расценивает «брехню Тараса» не только с позиций поэтических либо же эстетических симпатий или антипатий (ведь неизвестно, какие произведения Шевченко он читал и читал ли вообще). Возможно, он представлял его творчество в целом, может, читал что-то из советской прессы о праздновании сотой годовщины со дня смерти в 1961 году, мог знать какие-то хрестоматийные стихотворения Шевченко. Достаточно ли этого, чтобы сказать, что всё у Шевченко – ложь, что его украинская история или украинский взгляд на историю – миф, что бинарная оппозиция шевченковским играм с историей и мифологией («Сон» или «Кавказ») – это пушкинская «Полтава»?

«У материала, которым поэт пользуется, своя собственная история – он, материал, если хотите, и есть история».

Пушкин, к слову, принадлежал к «списку» Бродского. В ахматовском окружении Пушкину, как правило, предоставляли почетное место, к тому же Царское Село, Петербург, Мойка – все это усиливало пушкинское присутствие в разговорах о стихах и поэтах. На нью-йоркской фотографии, сделанной Марианной Волковой, – Бродский, словари, печатная машинка и бюст Пушкина.

Бродский в разговоре об Ахматовой формулирует такую модель: Рейн – это Пушкин, Бобышев – Дельвиг, Найман – Вяземский, а он, Бродский, – Баратынский. Вышеупомянутая Ирена Грудзинская-Гросс находит пушкинские мотивы у Бродского, указывая в первую очередь на мотив Овидия и империи кишиневских стихов Пушкина, на пушкинские аллюзии в поэме «Зофья». Она вспоминает, что, по мнению Бродского, у поляков было врожденное стремление к независимости. Почему он не видел этого стремления у украинцев? Не хотел? Не мог?

Статья Бродского в «The New York Times», вызванная публикацией Милана Кундеры о природе тоталитаризма, о пражских событиях 1968 года, о Достоевском, пронизанная антирусскими настроениями, имела полемический заголовок «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому?». Понятно, что таким образом поставленный вопрос был направлен на поиск аргументов через контраргументы. Кундера не нападал на русскую культуру, он только выразил свои чувства – центральноевропейца, который ощущает экспансию русской культуры и воспринимает ее как смертельную угрозу (даже если эта культура освящена именами Достоевского и Толстого). Реакция Бродского как представителя этой культуры, имперской по своей сути, которая вторгается танками на улицы Праги, была направлена прежде всего на защиту себя как поэта, комфортного ощущения этой культуры и ее содержания. Это – защита индивидуального комфорта.