Читать «Ещё поживём» онлайн - страница 70

Индия духа

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

А. Пушкин

Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,

Бичей подыскивать к закону.

Поэт, остановись! Не призывай меня, —

Зови из бездны Тизифону.

Пленительные сны лелея наяву,

Своей божественною властью

Я к наслаждению высокому зову

И к человеческому счастью.

Когда, бесчинствами обиженный опять,

В груди заслышишь зов к рыданью, —

Я ради мук твоих не стану изменять

Свободы вечному призванью…

А. Фет

Да, это Фет. Не Островитянин. Но общее у них есть, оно в призвании, которым так дорожит Фет, и от которого достаточно легко отрекается автор «Горсти камней». Почти легко, почти отрекается. Настораживает другое. Возьмём стихотворение, исключающее служение Музам (несерьёзно!) и, естественно, исключающее самого любимца муз. Иное — Фет, с этим поэтом у Островитянина одна кровеносная система, просто сам он об этом не знает или делает вид, что Фет ему безразличен. Островитянин скрытный поэт, герметичный, несмотря на искренность, переходящую в исповедальность.

Аполлон Григорьев писал о Фете, близком друге и искусителе. Так Фета, по их отношениям с Григорьевым, воспринимал А. Блок: «Я не видел другого человека, которого бы так душила тоска… Со способностью творения в нём росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности творить». Равнодушие к жизни, которое выглядит, как просто жизнь.

Не так у Островитянина, он даже как будто не вспоминает о творчестве, т.е., его книга начинается с эпилога, стихотворение «Жизни маленькая щепотка» — это финал, где нет места фантазиям Творца. Всё буднично. И тут мне вспомнился (да простят меня хитроумные боги литературы!) Михаил Александрович Шолохов, а точнее то, как он закончил свою эпопею: «Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землёй и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Да, вот оно, холодное светило действительной жизни. И добавить нечего.

Но Островитянин — поэт. И я берусь утверждать, что он поэт истинный, многогранный и замысловатый, многое доступно его лире… Даже игра в бисер, как, например, сонеты (книга «Тень жизни»).

Он — романтик, которому опротивел собственный энтузиазм, встал поперёк горла. Вот и выходит, как у Булгакова в «Белой гвардии», где муж Елены Прекрасной, жутковатый Тальберг, твердит барабанно, выбираясь из передряг и присматриваясь, где теплее: «Оперетка, оперетка!». Заманчиво, но нудно, где вместо ожидаемого куша с наслаждением разжёвывается конфликт между поэзией и правдой жизни. То есть, пшик — о чём разговор? Другие-то стихи прекрасны, но заел Островитянина избыточный нигилизм: всё худо, сам полное ничтожество, да и зачем это ему? Возможно, это христианский подход. «Аскетические опыты» Святителя Игнатия Брянчанинова написаны именно здесь, у нас, на Севере… Не отсюда ли такое уничижение? Жизнь — свалка, поэт — ничтожество. Возможно, пушкинский виток, классическая ветка. А может, как у Державина: «Я царь, я раб»? Всё возможно, только у Островитянина не царь, а дервиш. Хороший дервиш, белый дервиш, посвящённый, значит. И, значит, тайн не разгласит, но зато пророчествовать будет, и заклятие снимет, и душу отмолить сумеет. Вот она, скрижаль. Дервиш, отказавшийся наотрез от соблазнов буржуазного реализма. Положение обязывает, да и Бог не дозволяет. Значит, Бог существует? Где он? Как — где? У поэтов, в сфере идеала. У Фета: «Вращенье цветочных спиралей, благоуханная свежесть, бессмертная весна». Есть, живут и ликуют подобные мотивы и у Островитянина: «Окошком настежь, пристальное око /Воткну во тьму, чтоб вызнать и постичь, /И в зыбком и причудливом барокко /Весенней ночи путается дичь, /Бескрылая, крылатая, любая — /И прянет, и пугается, и ждёт /Меж нежных пут обманчивого рая /И тяжких ков, срывающих полёт /На полпути…».