Читать «Вспоминательное» онлайн - страница 4

А дальше — момент пустой: прерывается нить — тогда мне было четыре, и я ещё не научилась хранить важное подальше от сиюминутного, поскольку не догадывалась о душе, да и была беспечна вообще, но зато у меня был потрепанный мишка с пуговичными глазами, в кармане таяли леденцы, и я знать не знала о Лао-цзы... Женщина, обнимая себя за плечи, говорила: «Беги, малышка. Приходи ещё» — и ёжилась зябко — даже в июле... Почему я ни разу не обняла её — порывисто и горячо, как умела тогда, когда всё было первым, а пулей выскакивала за дверь? Маленький глупый зверь...

Времена потерь, пришедшие позже, не примирили с Богом, но научили многому: смирению проживать время, в котором утрачены ориентиры, умению прощать безразличие миру, идущему сквозь тебя, и терпению отделять плевела от созревших зёрен.

Допускаю вполне, что вывод мой спорен — впрочем, я ни для кого не примерна — и все же, все же... Всё-таки память устроена верно, и я сохраню до логического конца наряду с царевичем, не уходящим с крыльца, тусклый блеск ободка венчального, дорогого её кольца, старый, разношенный на большое семейство дом, и нервно подрагивающие пальцы, открывающие альбом...

О дроблении тщеты

1.

В природе вещей и физических тел заложен предел и белковый распад.

2.

Колодезный ворот тоскливо скрипел о том, что в работе такой почернел, и, охая влажно, срывалась назад, в опасную темень, в лягушечью стынь, вода из дырявого чрева ведра, а где-то, укрытый в седую полынь, полёвкам звенел сиротливо «динь-динь» бубенчик, потерянный мною вчера и в голос оплаканный — разве в пять лет иначе выносится горечь потерь? Но страшный, пузатый, прадедов буфет, хозяин сервизов, хранитель конфет, артритом затёкшую тёмную дверь, проникнувшись горем моим, отворял, и падала манна: подсохший ирис и «Взлётных» стекляшечный минерал.

3.

... Но всякий, кто вырос, уже опоздал.

4.

Познав суть строительства биссектрис из центра угла, постигаешь процесс дробленья тщеты на сомножество дел, возводишь раёк из кустистых драцен и самообмана, забыв, что в конце — белковый распад и слепящий предел.

Юзеф, Иосиф, Юзик

Мой дед, которого я боялась (почти не знала из-за болезней), ругмя ругал за любую шалость, но вскоре миловал. Ветх и тесен пиджак был, мелко дрожали пальцы, в петлю тугую «дурніцын гузік», четвёртый сверху, не шёл сдаваться. Юзеф, Иосиф, по-свойски — Юзик, был грузен, грозен, неразговорчив, страдал закрытым туберкулёзом, хрипучей астмой и мог пророчить — когда не рвался входящий воздух в его измученных альвеолах. В песке царапал засохшей веткой начало мира — овал. «Аb ovo» узнала позже, тогда же в клетке гортани билось другое слово — просилось в люди, чтоб стать вопросом, но дед был жизнью почти доломан. Он добывал из кармана просо и сыпал птицам, сипя натужно, а я пугалась и замолкала на робком слоге «де...». Поздний ужин был данью времени вне страданий — не знавший голода не оценит, да и не всякой закрыться ране. За час до сна, где дневные цели уже утратили притяженье, хотелось чуда — и чудо было. Моргала свечка, сгущались тени, сгибалась плоскость листа, и следом шуршало тихо и шестикрыло всегда правее и сзади деда. Взмывали птицы, бежали звери — так оживала в руках бумага, и пусть он знал, кто за чёрной дверью, но я не помню светлее мага.