Читать «Immoralist. Кризис полудня» онлайн - страница 34

— не смогла. Пыталась принять ухаживания друга покойного мужа — не смогла. По ночам выла без слез. Пана обменяла квартиру и переехала в Кишинев, помогать сестре.

Мать с детства очень красива, так, как бывают красивы метисы. Ни на деда, ни бабку похожа не была. Первые поклонники появились еще в школе — самым известным из них был знаменитый телеведущий. Мать носила максимально короткие юбки и шпильки, сзади за ней шла одна из двух бабушек, и шипела:

— Мила, не нагибайся! НЕ НАГИБАЙСЯ!!!

В транспорте бабки садились отдельно, мол, мы не с ней, и зорко следили, чтоб никто не подошел знакомиться. На ночной свист под окнами появлялась опять-таки не рыжая красавица, а злорадно ухмыляющаяся бабка с кастрюлей холодной воды.

Потом мать уехала в Ленинград, учиться на физмате. Вернулась уже с мужем, молодым тощим носатым евреем.

В середине семидесятых родился я. Бабки нервно бегали вокруг кишиневского роддома № 10, и успокаивали отца. «Успокоили» настолько, что бедный папа в итоге напился.

Когда же мать наконец выписали, бабушки, распихав остальную родню локтями, вцепились вдвоем в сверток.

— Как ты ребенка держишь?!

— Отстань, старая дура!

— Нет, дай я первая посмотрю!

— Ну бате капул!

Угол конверта откинули, и на бабуль спокойно уставились длинные, уже начинающие зеленеть глаза. Глаза деда. Александра сдавленно ойкнула и разрыдалась в голос.

На следующий день она написала заявление, и вышла на пенсию ровно в пятьдесят пять лет - наши дни рожденья отстоят друг от друга всего на двое суток. От положенной персональной пенсии гордо отказалась, заявив, что ничего особенного для страны не сделала. Свою подругу Тосю, которая работала в министерстве буфетчицей, и которая себе «персоналку» с трудом выбила, она десятилетиями доставала вопросом «Кому же ты так ловко дала?».

Родители уехали обратно, и моим воспитанием занялись бабушки, кормилица и город Кишинев. Бабушки ссорились, мирились и баловали меня безмерно. Во время землетрясений дежурная бабушка брала в одну руку меня, в другую — деньги и документы, и шла во двор, куда высыпали соседи — больше из желания пообщаться, чем из страха. Я жрал фрукты, обдирал на балконе виноград, обвивавший весь дом и впитывал молдавский колорит. За колорит обычно получал по ушам — говорить по-молдавски мне не разрешали, потому что я говорил на этом языке больше, чем на русском.

Кишинев я вижу во сне до сих пор, и иногда во сне же говорю на забытом языке детства. Я скучаю по абрикосам, свисающим из-за забора, по хуторам, стоящим бок в бок с панельными многоэтажками, по курящим трубку цыганкам на обочине шоссе. По арбузам, которыми мы играли в футбол, по музыке, по равнодушной щедрости своей родины. По детству, которое было счастливым.

Я скучаю по бабушке Пане, которая всю свою долгую жизнь так и прожила одна. Она до глубокой старости сохранила фигуру, и в девяносто ей со спины можно было дать сорок. Она носила каблуки до тех пор, пока могла ходить. Красилась, пока могла держать карандаш в руках. Любимым развлечением старушки было выйти в магазин в сумерках на каблуках, в парике и черном дизайнерском пальто, и на оклик «Девушка, куда спешим?», медленно повернуть расплывшееся в довольной улыбке сморщенное черепашье личико.