Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 64

что голос как бессмысленный остаток буквы — это то, что наделяет букву властью, делая из нее не просто означающее, но действие. Лакан говорит об этом: «...То, что доводит отношения субъекта с означающим до конца, завершая их тем, что в первом приближении можно назвать его отыгрыванием (passage a Pacte)»*. Эти «первичные означающие» являются по своему существу «действиями»: «что происходит, когда означающее не просто артикулируется, то есть соединяется, сочленяется с другими в одну цепочку, а именно вокализируется, произносится вслух»**. Голос, кажется, обладает властью превращать слова в акты, простая вока-

лизация придает словам ритуальную эффективность, переход от артикуляции к вокализации соотносим с passage a Uacte, переходом к действию и упражнением власти; как будто простое дополнение голоса может представить изначальную форму перформативности — мы вернемся к этому позднее. Но то, что здесь оказывается в игре, это вовсе не понятия действия и вокализации, но статус объекта, который является основой для обоих и который «должен быть отделен от фонемиза-ции». Голос, противостоящий различительным оппозициям в фонемизации, возникает как «новое, совершенно независимое, в себе пребывающее измерение — измерение вокальное»⁴⁵ — шофар представляет голос, несводимый к озвучиванию означающего. В этой изоляции он свидетельствует об остатке ужасающего и предполагаемогоудовольст-вия Отца, которое не может быть поглощено Заветом, это оборотная сторона Отца, которую Лакан называет «le-pere-la-jouissance», его последний предсмертный крик, сопровождающий установление закона. Это часть, которая никогда не может просто присутствовать, но и не является просто отсутствующей: объект голоса — ключевая точка, находящаяся точно на пересечении присутствия и отсутствия. Он раскрывает присутствие и служит основанием для его воображаемого признания — узнать себя в качестве адресата голоса Другого, — но в то же время это то, что, в сущности, не хватает присутствию и переворачивает все представление

о нем, делая из него усеченное присутствие, построенное вокруг недостатка — недостатка, олицетворенного в виде опоры голоса.

Метафизическая картина, которую я набросал в ее общих чертах, в результате вводит в заблуждение. Если Завет, Слово, логос вынуждены постоянно бороться с голосом, представляющим их как других, как носитель, лишенный смысла удовольствия, как женский упадок, то они могут это делать, лишь всецело основываясь на этом другом голосе, голосе Отца, сопровождающем Завет. Так что в конечном итоге мы имеем дело не с борьбой логоса против голоса, но с борьбой голоса против голоса. Однако этот неслышный голос, принадлежащий логосу, отличается ли он полностью от голоса, преданного анафеме, порождающего удовольствие и безграничное разложение? Не является ли удовольствие, преследуемое законом как нечто радикально чуждое ему, не чем иным, как аспектом удовольствия, присущим самому закону? Относится ли голос Отца к абсолютно другому виду, нежели женский голос? Отличается ли четко голос гонителя от голоса преследуемого? Секрет, возможно, заключается в том, что они оба одинаковые, что нет двух голосов, но лишь объект голоса, который раскалывает Другого и препятствует ему в его неискоренимой «радикальности».