Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 161

«Чтобы уберечься от сирен, Одиссей заткнул себе воском уши и велел приковать себя к мачте». Первая фраза — это уже один из великолепных ударов крупными силами в качестве начала у Кафки, как, к примеру, первый параграф его романа «Америка», в котором мы видим героя, Карла Россмана, прибывающего на корабле в порт Нью-Йорка, любующегося статуей Свободы с мечом, поднятым по направлению к солнцу. Мы почти не обращаем на это внимание, но где же мечь у статуи Свободы? Здесь мы имеем дело с Одиссеем, заткнувшим уши и прикованным к мачте, тогда как по легенде у греб-

цов были заткнуты уши воском, а Одиссей был привязан к мачте. Здесь было разделение труда, по сути, сама модель разделения труда, если следовать аргументу Адорно и Хоркхаймера, представленному в «Диалектике Просвещения» (1997). Есть четкое разделение между теми, кто был обречен быть глухим и работать, и теми, кто слушал и наслаждался, получая удовольствие от искусства, но при этом был беспомощно привязан к мачте. Именно здесь заключен сам образ разделения на работу и искусство, и самое место, чтобы начать изучение функций искусства в его отделении от экономики труда и от выживания, то есть в его беспомощности. Эстетическое удовольствие всегда в оковах, ему препятствуют заданные границы, и именно поэтому Одиссей, противостоящий сиренам, представляется настолько исключительным для Адорно и Хоркхаймера.

Одиссей Кафки сочетает обе стратегии, аристократическую и пролетарскую, он принимает двойные меры, хоть мы и знаем, что все это бесполезно: пение сирен может пронзить любой воск, а настоящая страсть может разорвать любые цепи. Но у сирен есть еще более действенное оружие, чем голос: их молчание, то есть голос в своей чистоте. Молчание, невыносимое и непреодолимое, — абсолютное оружие закона. «Хотя этого не случалось, но можно представить себе, что от их пения кто-то и спасся, но уж от их молчания наверняка не спасся никто». Мы не можем противостоять молчанию по одной простой причине, что тут нечему противостоять. Именно здесь предстает механизм закона в своем минимуме: он ничего не ждет от

нас, ничего не требует, мы всегда можем воспротивиться указам и предписаниям, но не молчанию. Молчание здесь есть сама форма действительности закона за пределами его значения, нулевая точка голоса, его чистое воплощение.

Одиссей наивен: он по-детски доверяет своим приспособлениям и плывет рядом с сиренами. Сирены не просто молчат, но делают вид, что поют: «Сперва он увидел было повороты их шей, их глубокое дыхание, их полные слез глаза, их полуоткрытые рты» и верил, что они поют, что ему удалось спастись и что он был хитрее их, хотя их пение и невозможно было остановить. «А Одиссей, если можно так выразиться, не слышал их молчания, он полагал, что они поют и только слух его защищен». Если бы он знал, что они молчали, то был бы потерян. Он воображал, что избежал их власти при помощи своего наивного ухищрения, и в качестве первого объяснения мы склонны предполагать, что его спасла его наивность.