Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 145

Существует много видов молчания, и мы, возможно, могли бы их сгруппировать, следуя в наших целях трем регистрам Лакана: символическому, воображаемому и реальному. В первую очередь есть символическое молчание, молчание как то, что фундаментальным образом определяет символическое как таковое. Символическое в своем минимуме сводится к чередованию присутствия и отсутствия —уже уде Соссюра определение означающего как чисто дифференциальной и противопоставительной данности подразумевает то, что язык может не только использовать оппозицию между разными отличительными чертами, но основываться на противопоставлении между чем-то и ничем, присутствием черты и ее отсутствием³⁹. Отсутствие конца в грамматике само по себе функционирует как «ноль-конец», завершающий работу, так же как ближащийся конец, опущение как таковое само по себе выступает в качестве означающего. Если все элементы различительные, то нулевая точка отличия есть отличие между чем-то и его отсутствием, так что отсутствие само по себе является частью структуры, демонстрируя отрицательную природу означающего. Мы должны слышать молчание, например, как отсутствие фонемы, чтобы получить значение, так что символическое молчание представляет особенность символического

порядка как такового, его структурирующим принцип. Чередование присутствий и отсутствий представляет сам ритм символического, его внутреннее условие, и как таковое оно способствует значению наравне с фонемами.

В героическую эпоху структурализма любили цитировать фразу Шерлока Холмса о «собаке, которая не лает», — детектив ловко пользовался отсутствием знака как знаком, имеющим большое значение, и лишь в символическом порядке что-то отсутствующее отсылает к чему-то, что представляется наравне с присутствующей вещью. В структурализме собака, которая не лает, кусает. Место знака, указывающего на его отсутствие, само является частью знака, находясь на том же уровне, что и он. Если отношение между признаком и его записью стало предметом многочисленных дискуссий, то же самое можно сказать и об отношении между голосом и его молчанием, молчанием как элементом голоса, голоса, взятого в его минимальной дифферинциальности.

На более широком уровне дискурса вся «прагматика молчания» может проистекать из того, что ей предшествует, того, что исследует различное применение молчания для «коммуникации» и его эффективность как внутренний элемент дискурса. Молчание как простое отсутствие речи может достичь самого высокого значения, оно может быть воспринято как знак высшей мудрости. Молчание может быть очень красноречивым ответом, который отсылает говорящего к его вопросу и его предпосылкам, но также может быть признаком не-

ведения, самое высокое с легкостью смешивается с самым низким. «Молчание — золото» и «si tacuis-ses, philosophus mansisses» («если бы ты молчал, остался бы философом»), где молчаливая мудрость философа возникает как дополнение к собаке, которая не лает.