Читать «Книгоедство» онлайн - страница 149

В советские времена Кузмин живет тихо и незаметно, к государству относится безразлично, в литературное начальство не лезет, такое складывается ощущение, что он намеренно стремится вычеркнуть себя из действительности, окончательно погрузиться в фантастический мир своих мыслей и своего творчества. Книги выходят редко: последняя – в 1929 году, «Форель разбивает лед». И после нее – молчание.

«Все заплатили... Гумилев – жизнью, Есенин – жизнью, Кузмин, Ахматова, я – пожизненным заключением в самих себе...» – напишет Марина Цветаева в 1936 году, подводя печальный итог Серебряному веку русской литературы.

Практически про Кузмина забыли. В справочниках и учебниках советского времени его имя упоминали мельком, называя поэта то символистом, хотя символизм Кузмин преодолел еще в раннем творчестве, то акмеистом, забывая, что по поводу акмеизма поэт высказывался в свое время определенно и резко, назвав его «выдуманной и насильственной школой, которая с самого начала лезла по швам, соединяя несоединимых Гумилева, Ахматову, Мандельштама, Зенкевича»; то писателя объявляли идеологом кларизма, вспомнив о его знаменитой статье 1910 года «О прекрасной ясности»; то – стилизатором, не создавшим ничего нового. Кем его только ни называли. «Поэзия М. Кузмина – это камерная поэзия, мелкоте ее содержания вполне соответствует весь изобразительный строй», – так писали о нем в советских учебниках для педвузов в 60–70 годы.

На самом деле Кузмин ни тот, ни другой, ни третий. Эстетический эксперимент, который предпринял он в границах русского литературного языка, остается неповторенным. Он – вне школ и систем, ибо «школа всегда – итог... но никогда не предпосылка к творчеству». Он всегда был сам по себе и оставался самим собой до последней минуты жизни.

И умер он в той «прекрасной ясности», которую проповедовал в далекие десятые годы. Или не умер, а ушел в очередной раз под солнце своей африканской родины, слушает александрийские песни или сплетает на милетский манер басни для кочующих спутников, путешествуя по дорогам Фессалии в поисках фантастических встреч.

Купер Дж.

Два первых куперовских романа, прочитанные мною лет в десять, – это «Следопыт» в маленькой детгизовской «рамочке» и «Последний из могикан» в большой детгизовской «рамке». Ощущение от них живут во мне до сих пор. Конечно, я не садился тайком на поезд, чтобы с трехдневным запасом конфет и сушек ехать на берега Онтарио помогать Натаниэлю Бампо и Чингачгуку в их суровой, но справедливой борьбе. Зато я прекрасно помню, как в Карелии жил с отцом в деревне Сар-озеро, расположенной на маленьком полуострове в окружении трех озер. Полуостров пересекали протоки, мы медленно плыли на лодке по какой-нибудь из этих узких полос воды, и сверху над нашими головами нависали ветви деревьев. Мы плыли, и я представлял себя героем романов Купера.

Наверное, у многих, кто читал в детстве Купера, остались от него свои впечатления. Это чтение никого не оставляет равнодушным. Вот листаю «Воспоминания» Бенуа и нахожу страницы с описанием игр его детства. Как они с друзьями наряжались индейцами, а старую няню, помнившую пожар Москвы, сажали в «вигвам» и заставляли изображать мать или сестру Ункаса или Чингачгука.