Читать «Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования» онлайн - страница 111

Прилив русофобии в Европе 1830-х и 1840-х, когда прогнозы о грядущем поглощении западной цивилизации русскими звучали со страниц массы авторов, в том числе и столь различных, как А. де Кюстин, Я. Фальмерайер и молодой Ф. Энгельс; облетевший европейские столицы анекдот о «миллионе зрителей в серых шинелях», каковых будто бы Николай I посулил Луи-Филиппу к парижской постановке пьесы об убийстве Павла I; и тут же – появление на Западе коллаборационистов вроде А. Туровского, пропагандирующих призвание петербургской «универсальной империи», – неужели все это имело место по недоразумению или из-за глупости европейцев, которые не поняли характера «острожной политики», направленной «на ограждение России от чуждых влияний», а не на «агрессивное отстаивание собственных принципов» за рубежом? Вспомним восхищение Николая I «Россией и Германией» Ф. И. Тютчева как точным выражением мыслей самого императора. Услышим ли мы голос «умеренного изоляционизма» в этом обещании от имени Петербурга защищать Германию против романской «расовой» революционности при условии ее государственной разделенности и доверчивой опоры на простершуюся до Константинополя российскую «другую Европу»?

Нет уж, если мы впрямь ставим вопрос о корреляции между внешней политикой и идеологическим официозом николаевского царствования, то «уваровскую триаду» мы должны будем поверять политикой демонстративной опеки над среднеевропейскими (германскими) столицами, шантажируемыми революционной угрозой. Тогда иначе увидятся смысл и прагматика «триады» с ее виртуозно прослеженными Зориным германскими (шлегелевскими) истоками; с ее претензией на «идеологическую систему, которая сохранила бы за Россией возможность и принадлежать европейской цивилизации… и одновременно отгородиться от этой цивилизации непроходимым барьером» (с. 367); с демонстративной симпатией ее автора к германской «всеобъемлющей учености» – при неприятии французских претензий представлять Европу; с religion nationale в уваровских черновиках там, где в переводе стоит «православие»; наконец, с «народностью», определяемой через «самодержавие» и «национальную религию». По сути, речь идет о схеме такого цивилизационного самоопределения империи, которое могло бы отвечать ее союзу с народами и режимами Европы, сохранившими в достаточной неповрежденности сходные принципы – традиционную (национальную) религию и традиционную власть.

Похоже, в годы, предшествовавшие Мюнхенгрецким соглашениям, в интеллектуальной и политической атмосфере России прямо-таки витал, с высочайшего поощрения, спрос на идеологические формулы с подобными внешнеполитическими выходами. Напомню любопытнейший документ этого времени – письмо Чаадаева Бенкендорфу, сочиненное от имени И. В. Киреевского в те же месяцы 1832 года, когда помощник министра народного просвещения Уваров вырабатывал свою формулу, готовясь занять министерский пост. В этом письме, написанном по поводу закрытия журнала «Европеец», адресант, исповедуясь могущественному адресату в своих истинных воззрениях, и в частности признаваясь в неприятии крепостного права, тем не менее настойчиво стремится доказать свою лояльность правительству – и для того выдвигает три тезиса: 1) несоответствие теорий, господствующих в Европе, «требованиям великой нации, создавшей себя самостоятельно, нации, которая не может довольствоваться ролью спутника в системе социального мира»; 2) невозможность применить в России социальные формы, отражающие европейский опыт, чуждый русским, которые в своей цивилизации «значительно отстали от Европы»; а потому 3) желательность усваивать «образование, позаимствованное не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а скорее от той, которая ей предшествовала и которая произвела на свет все, что есть истинно хорошего в теперешней цивилизации» [Чаадаев 1989: 226–227].