Читать «Идиллии» онлайн - страница 60

По вечерам перед разбитым мраморным водоемом с фонтаном, под персиковыми деревьями, собираются у старой Рахман-беевицы ближние соседки, как у себя дома: столько вынесшая и повидавшая на своем веку, она теперь стала им всем матерью — и в радости, и в горе находит для каждой сердечное слово.

Еще не убрала дочь медную посуду после ужина, еще метет в доме, а из верхней калитки появляется стройная фигура Золотой Дойны. Она откинула чадру, выпростала руки из-под паранджи, идет с поднятой головой — не сломили ее ни укоры людей, ни материнские проклятья и причитанья сквозь кровавые слезы. Белое лицо ее светится издалека; ни перед чем она не дрогнула, не остановилась. Мерными, твердыми шагами идет она по траве к фонтану — так, должно быть, переступала она когда-то отцовский порог, чтобы бежать к иноверцу. Две веры тогда встали за нее горой. Сам Воевода за рекой поклялся, что не оставит ее живой в турецких руках, и целый месяц ее стерегли — днем и ночью по берегу ходили караульные. А мусульмане один перед другим осыпали ее дорогими подарками; муж дрожал над ней, как над своим бесценным сокровищем, и ни на шаг не отходил от нее. Прошли годы, утихла вражда, забыли Дойну и турки и болгары. Теперь они с мужем целыми днями смотрят друг на друга и нечего им сказать, а вечером, наевшись, еще прежде, чем муэдзин поднимется на минарет, он спешит спуститься в кофейню. Дойна остается одна. Материнское ли проклятье сбылось, но у нее нет детей, ее ничто не держит в мужнином доме; собирается она и идет к Рахман-беевице.

Словно сговорившись с ней, навстречу через двор Кара-Мехмедовых идет Зюйле-ханум, потупив голову и закрыв чадрой лицо, и быстро проскальзывает в калитку.

— Зюйле, это ты, дочка? — встречает их обеих с галереи Рахман-беевица. — Дойна, опять ты раньше нас управилась.

Хозяйка спускается во двор к гостьям и приглашает:

— Разверните тюфяк, вот здесь, у фонтана, и сядем. Какой теплый вечер выдался…

— Мне и днем-то не по себе в доме, а в такие вечера и совсем невмоготу… — садится Золотая Дойна рядом с Рахман-беевицей, поднимает к небу очи, и мысли ее витают далеко.

А Зюйле-ханум только молча вздохнула, опустилась на рваный тюфяк, подняла жаждущие руки, и паранджа приоткрылась, на миг обнажив ее высокую грудь… Напрасно… Ей некого обнять, некому отдать свою красоту и молодую силу в такой вечер! Злые люди клеветой вырвали мужа из ее объятий; не нагляделась она еще на него, не наласкала его, бросили его в сырую тюрьму, и с осени она сохнет и вянет, как цветок в засуху…

— Что ты опять вздыхаешь, Зюйле-ханум? Не черни сама свою жизнь и молодость, доченька! — и Рахман-беевица по-матерински погладила ее по голове. Но та еще больше свела тонкие брови, и дрожь страдания пробежала по ее телу.