Читать «Возвращение в Михайловское» онлайн - страница 182

Нет-нет, по приезде он дважды подряд посетил Тригорское и подружился там почти со всеми – и более всего с Прасковьей Александровной – Александр даже успел ей буркнуть поначалу их общений с Дельвигом – нечто отдававшее ревнивостию, что было в его духе, а ее обрадовало несказанно, – грустная женская душа! – Дельвиг, и впрямь, был необыкновенно мил – и беззащитная улыбка в углах мягкого рта и за стеклами очков – еще придавала ему застенчивого обаяния – хоть был он некрасив с обычной точки зрения и чуть одутловат… Держался он просто, по-свойски – с какой-то выверенностью каждого движения; и кроме того… он не поедал апельсины, обдирая их ногтем, не грыз ногти, не употреблял их вместо зубочистки на глазах у всех, не собирал крошки со стола, не замолкал вдруг в беседе, глядя в одну точку, с некрасиво осевшей на губе каплей сметаны от салата, а всегда отирал аккуратно салфеткой рот; не клал живот на стол, хотя и был уже чуточку полноват (Александр – тот вечно налегал на стол); не нахмуривался внезапно от вдруг посетившей мысли, не вскрикивал, если был не согласен, не говорил дерзости – в общем, демонстрировал с успехом, что в императорском Лицее – те, кто хотел, – могли все ж получить мало-мальски приличное воспитание.

В итоге, он обаял в Тригорском решительно всех – кроме Анны. Эта глупая курица (ругался про себя Александр) – может, и впрямь о чем-то догадалась. И то ли из вызова, то ли, вправду, от души – но поэтическая природа Дельвига производила на нее не больше действия, чем амуры и шарм новоржевских дон-жуанов или заезжих улан… с кем она встречалась в поездках с матерью в Ригу и во Псков. Она смотрела на нового знакомца тусклым, вчерашним взглядом. Да и тот хорош (будь он неладен!) – не сделал ровно ничего, чтоб обратить на себя взор девушки! При Дельвиге и гримаска Анны, та самая, исчезла. На которую был весь расчет. – Александр думал, как только Дельвиг увидит эту гримаску (и, впрямь, была прелесть), тут и случится с ним то, что случается с нашим братом-мужиком: теряем почву под ногами и обретаем зависимость.

Даже не показывалась! А потом случилось…

Это было перед самым отъездом Дельвига. В последний его визит в Тригорское – он приехал прощаться. (Может, и Анна поняла, что все кончилось и нечего опасаться.) О чем-то говорили за столом. Чему-то смеялись. Было много народу.

Прасковья Александровна сидела с другой стороны стола, напротив Александра, рядом с гостем – Дельвигом, чуть раскрасневшаяся от бесед: Дельвиг явно был симпатичен ей. А может, ей хотелось поддразнить Александра. Александр смотрел на них уныло. Друг уезжает – и он опять остается один. И вдруг Анна, тоже сидевшая по эту сторону стола – поворотилась к нему… И плечики – одно чуть поднялось, другое чуть опустилось. И чуть приоткрылись губы. И кончик язычка (словно облизнулась) – мелькнул да и застыл так в самом уголке рта. И улыбка в глазах и на губах – иная: безумная, шальная – осветила все лицо, и не улыбка даже – намек, зов, грех… И это было еще ярче, вольней – той самой ее пресловутой гримаски, что иногда вводила его в трепет и на которую, в суетности, он рассчитывал, что на нее клюнет Дельвиг. Какой там, Дельвиг – сам был окован! Он вспомнил скат на склоне холма – почти каток – мороз и солнце – день чудесный… и они вдвоем скользят по этому склону – куда, к чему? – как по наклонной плоскости, – и свой нескромный урок, преподанный девушке: губки пухлые, неумелые, но готовые раскрыться… «Как лепестки цветов», – сказал он ей тогда. Ну да, как лепестки! (Вот новое, – подумал он. – Неужто я в нее влюблен?..) И еще другой день – поминки по Байрону и возвращение по весенней дороге: подтаявший снег – высокий сапожок и ногу в черном чулке… (Когда б семейственной картиной – Пленился я хоть миг единый…) У Александра вдруг поплыло все под ногами. В сущности, что волнует нас в женщине? Это когда в самой милой, преданной, любя щей до скуки, самой добродетельной – возникнет внезапно эта распахнутая улыбка доступности! Кураж любви. (То, верно б, кроме вас одной – Невесты не искал иной…) Она была сейчас в простеньком платьице – сельском, цветастом, в меру открытом. И плечи были нежны, как улыбка, как взгляд. – Картина Ватто, ей-богу! Картина Ватто! Пастушка, пастушка! Старый Фавн! Он даже зло дернул себя за вызывающий черно-рыжий бакенбард. Ему было двадцать пять лет… Он оглядел стол. За столом воссел незаметно сам сельский бог Дионис – деревенщина, смерд! – но единственный в свете, который знал, как совместить – пиршество духа и восстание плоти. – Хорошо, что Прасковья Александровна – продолжала весело болтать с Дельвигом и не замечала ничего. Потом, потом… Никто не заметил. Эту невидимую связь между двумя – канун чувства, восторг, смысл жизни. Что он скажет ее матери? Потом, потом!.. Мать поймет! На то и мать! – Он, кажется, снова жил. И боялся только, что Анна повторит этот жест, гримаску – и он не уцелеет… и станет ясно – что пора ставить точку, и надо объясняться… И будет уже не отступить. (Когда б семейственной картиной – Но я еще не пленился, я…) Вздор, вздор! – Он отвернулся надувшись.